Джонатан Кэрролл - Замужем за облаком. Полное собрание рассказов

Он сильно, до рубцов, накручивал на ладонь телефонный провод, слушая любимую и терзаясь тем, что не способен хоть как-то помочь. Неоднократно он предлагал приехать и быть рядом с ней, но Джоанна всякий раз говорила: «Нет, оставайся там. Мне приятно думать о тебе в нашей обычной жизни – как ты сидишь перед телевизором в гостиной и все такое. Когда я хоть ненадолго отвлекаюсь и вспоминаю о каких-то нормальных вещах, мне становится легче. Не хочу, чтобы ты был здесь и участвовал в этих… мучениях». И она вновь начинала плакать. Этот звук рыданий в телефонной трубке был единственным связующим звеном между супругами, разделенными расстоянием и скорбью.

Но в самые тяжелые минуты ее последним прибежищем и спасением был простенький блокнот, открывая который она по одной, как драгоценности, перебирала истории, рассказанные посетителем кафе. Во многом благодаря этим историям она смогла перенести все, что ей было уготовано долгими днями материнского угасания. Когда несчастная погружалась в сон, Джоанна, сидя у больничной койки, закрывала глаза и вспоминала ту или иную историю. Временами она заглядывала в блокнот, чтобы по записям освежить память.

Она никогда не слышала выражение «потерять интерес к жизни», но страдания, перенесенные в последнюю неделю, не раз подводили ее к этой черте. Не перейти черту ей удавалось, вспоминая и сосредоточиваясь на забавных, поучительных или просто приятных вещах из тех разговоров в кафе. Они помогали ей восстановить душевное равновесие, напоминая о том, что жизнь может быть яркой и увлекательной, а не только безжалостной и свинцово-угрюмой, какой она была сейчас.

За три дня до смерти мама, уже давно ничего не евшая, наконец-то открыла рот, чтобы принять предложенную Джоанной дольку мандарина. Это доставило дочери огромную радость.

Впрочем, нет – «огромная радость» было не тем выражением, которое ей пришло в голову; ей вспомнилось слово «мелкопрелесть». Согласие умирающей матери принять немного пищи не было просто мелочью, и Джоанна надеялась, что вкус мандарина покажется ей прелестным. Должно быть, именно поэтому забавное словечко всплыло в ее памяти и прочно связалось с последним моментом их сознательного общения.

Со временем она поняла причину этой связи: потому что в другое время слово «мелкопрелесть» наверняка понравилось бы маме. При ее живом воображении мама сразу уловила бы его точный смысл, и впоследствии это слово часто употреблялось бы обеими в телефонных разговорах. Мелкопрелесть.

Наблюдая за мамой, когда та медленно жевала мандариновую дольку, Джоанна почувствовала, как это слово разрастается, набирает силу внутри ее – и едва не произнесла его вслух.

Эймон Рейли был симпатягой и разгильдяем. Казалось, его знали все и повсюду, включая официанток. Они расцветали улыбками, когда он входил в ресторан, и начинали откровенно заигрывать, едва он присаживался за столик. Я наблюдал это неоднократно в самых разных заведениях, включая такие, где никто из нас не бывал раньше. На мои вопросы, знает ли он этих женщин, Эймон всегда отвечал «нет».

Эймон был душой любой компании. Он оставался всеобщим любимцем и баловнем, даже показывая себя с наихудших сторон, что бывало сплошь и рядом. Ездил он на старом раздолбанном «мерседесе», одинаково грязном внутри и снаружи. Если надо было кого-нибудь подвезти, он сгребал с переднего сиденья и перекидывал назад кучу всякого хлама. Чего там только не попадалось – и металлическая рамка лозоходца, и упаковка подгузников (хотя он был холост), и плетеная корзинка для хай-алая, а однажды я заметил измятое фото кинозвезды с ее автографом весьма интимного свойства. Писал он только печатными буквами, настолько четкими и аккуратными, что их можно было спутать с типографским шрифтом. Он вел подробный дневник, но никто никогда не видел, что там написано, хотя толстая тетрадь всегда была при нем. Его личная жизнь состояла из нескончаемой череды катастроф, и все мы удивлялись, почему ни одна женщина не остается с ним надолго.

Когда он закрутил роман с моей возлюбленной по имени Ава, это продлилось лишь пару недель. Но и Ава ничего не прояснила, когда я осторожно спросил о причине их разрыва.

– Мы с ним не подходим друг другу, – сказала она.

– И?..

– И все. Бывает, что два человека несовместимы по тем или иным параметрам. К примеру, они могут быть добрыми друзьями, но, как только дружба перерастает в любовь, все идет наперекосяк. Что-то не согласуется, не гармонирует… я не знаю, как еще объяснить. С Эймоном можно отлично погулять-повеселиться, но как спутник жизни он мне не подходит.

– Почему?

– Что ты заладил «почему» да «почему», как семилетний ребенок? Впадаешь в детство?

Она поморщилась, что было знакомым сигналом: тема закрыта, пора ее сменить. Однако на сей раз вышло иначе.

– Присядь, – сказала она.

– Что?

– Присядь. Я расскажу тебе историю. Она будет довольно длинной.

Я сделал, как было сказано. Когда Ава велит сделать то-то и то-то, ты это делаешь, потому что… просто потому, что это Ава. Она любит сладкое, международную политику, чистую правду, работу в чрезвычайных ситуациях и чудеса – не обязательно в таком порядке значимости. Она журналистка, которой по душе командировки в самые опасные места планеты, вроде афгано-пакистанской границы или Сьерра-Леоне. Вы можете увидеть ее в теленовостях с каской на голове или с развевающимися волосами, когда рядом взлетает вертолет, который только что доставил их съемочную группу на далекий военный аванпост или к дымящимся развалинам деревни, накануне атакованной инсургентами. Она бесстрашна, уверена в себе и нетерпелива. Кроме того, она беременна – и только потому сейчас находится дома. Мы с ней уверены, что ребенок мой, хотя нельзя полностью исключить и отцовство Эймона.

Я знал Аву Малкольм двенадцать лет, из которых одиннадцать лет я ее любил. Она же не проявляла ко мне интереса, если за таковой не считать редкие звонки из невообразимых мест типа Уагадугу или Алеппо. Сигнал оттуда проходил слабо и с помехами. В ту пору, до появления спутниковых телефонов, наши разговоры часто обрывались на полуслове, как будто линиям связи надоедало передавать туда-сюда пустую болтовню.

Позднее она призналась, что долгое время считала меня геем. Но когда по возвращении из очередной командировки она обнаружила, что я живу с Джен Шик, мой гей-период в мозгах Авы Малкольм подошел к концу.

У бедняжки Джен не было ни единого шанса. Я всегда знал, что буду любить только Аву – любить издали, радуясь каждой подаренной ею минуте общения, восхищаясь этой отважной талантливой женщиной и со стороны наблюдая за тем, как она проживает свою замечательно яркую жизнь.