Энн Райс - Волки на переломе зимы

Кладбище, как всегда, поражало своей живописностью, однако, когда Ройбен увидел могилы, его передернуло. Перед железными воротцами мавзолея Нидеков красовалась груда свежих цветов. Ройбен остановился на несколько секунд, закрыл глаза и молча произнес нечто вроде короткой молитвы, обращенной к Марчент. О чем? О том, что она не в состоянии быть здесь, видеть, осязать и ощущать вкус, оставаться частью этого переменчивого мира?

Перед отъездом Лауры они с Ройбеном на несколько минут уединились в ее джипе. Так что Ройбен наконец получил возможность рассказать ей о Лесных джентри, о неожиданных и трогательных словах Элтрама о ней, о том, что он знал ее еще с тех пор, когда она гуляла с отцом по лесу. Лаура просто остолбенела, а когда к ней через некоторое время вернулся дар речи, созналась, что всегда чувствовала присутствие лесных духов.

– Но я ведь, наверно, не одна такая. Думаю, то же самое должны чувствовать все, кто проводит много времени в лесах. А мы-то считали, что все это лишь игра воображения – точно такая же, как ощущение присутствия призраков. Сейчас я пытаюсь понять, не обидели ли мы их, этих духов, этих призраков, своим неверием.

– Не знаю. Но в этого духа ты точно поверишь, – ответил Ройбен. – Он кажется таким же реальным, как сейчас ты мне, а я тебе. Он был вполне материален. Когда он ходил, под ним скрипел пол. И кресло скрипело, когда он в него садился. Еще он имел запах… даже не знаю… что-то вроде жимолости, свежей зелени и еще пыли… ты ведь замечала, что пыль тоже может иметь чистый запах, скажем, когда после долгой засухи начинается дождь, и первые капли поднимают пыль.

– Представляю себе такое, – сказала она. – Но почему все это тебя расстраивает?

– Вовсе нет, – возразил он.

– Вовсе да. Ты печален. Когда ты заговорил об этом, у тебя изменился голос.

– О, сам не знаю. Если это и печаль, то, пожалуй, светлая. Просто я перехожу из одного мира в другой и сейчас застрял на пороге или, может быть, сделался частью обоих миров, но реальный мир, мир моих родителей, моих старых друзей… он не способен познать мой новый мир и не может заметить, какая часть меня переменилась.

– Зато это знаю я, – сказала она и поцеловала его.

Он понимал, что если обнимет ее, то не справится с собой, не выдержит – находясь с нею в машине, среди людей, которые шли мимо к своим автомобилям. Как же больно ему сделалось от этого!

– Мы с тобой создадим новый союз, правда? – спросил он. – Я имею в виду – новый союз в новом мире.

– Да, – ответила она. – И я хочу, чтобы ты, когда мы увидимся в Рождественский сочельник, твердо знал: я твоя невеста в этом мире, если ты этого пожелаешь.

– Если пожелаю? Да я жить без тебя не могу. – Это была чистая правда. Ну и что из того, что его пугало ее предстоящее преображение в волчицу? Этот страх он преодолеет. Любовь поможет ему в этом, а в том, что он любит ее, не могло быть никаких сомнений. С каждым днем, проведенным в отрыве от нее, он все сильнее убеждался в своей любви.

– В Рождественский сочельник я стану твоим мужем, – сказал он. – А ты – моей нареченной супругой, и это, да, это утвердит наш союз.

После этого расставаться с нею было еще трудней. Тем не менее он заставил себя очень быстро поцеловать ее в обе щеки и выскользнуть из машины. А потом стоял на дороге и смотрел ей вслед.

Она выехала на шоссе ровно в два часа.

Ройбен отправился обратно в «Таверну».

Там он проскользнул в зарезервированный для их компании номер и, воспользовавшись сначала уборной, наскоро набросал небольшой очерк о фестивале для «Обзервера» и отправил его по электронной почте редактору Билли Кейл, присовокупив приписку, что, если она сочтет нужным, он сможет позднее дополнить статью.

Билли уже выехала на прием, но он знал, что в таких случаях она нанимает для себя и своих сотрудников машину с водителем и поэтому вполне может разобраться с материалом и по дороге.

Действительно, ответ «Да и да» поступил, когда он в обществе Феликса и остальных собирался покинуть «Таверну». В небе впервые за день проглянуло солнце. Билли писала, что его статья о рождественских традициях получает больше всего откликов на сайте газеты. В завершение она попросила добавить к заметке короткий абзац о том, что во время рождественского праздника в городе не видели и не слышали Человека-волка. «Да», – коротко ответил Ройбен и за две минуты выполнил пожелание редактора.

Приветствовав очередную группу телерепортеров, Ройбен и Феликс расстались со Стюартом и Маргоном и отправились в запланированный обход торговых мест. Феликс рассчитывал серьезно поговорить со всеми торговцами и ремесленниками, чтобы выяснить, как у них идет торговля и что нужно сделать, чтобы через год все получилось еще лучше.

Ройбен переходил от прилавка к прилавку, рассматривая то изумительную обливную керамику – миски, тарелки и кружки, каждая из которых была хороша сама по себе и не походила ни на одну другую, – то кукол с головами из сушеных яблок, то лоскутные одеяла, вездесущие лоскутные одеяла, и вскоре у него закружилась голова. Кожевенники продавали поясные ремни и сумочки, мастера бижутерии – латунные пряжки к этим ремням, ювелиры – разнообразные поделки из золота и серебра, имелась и неизбежная барахолка, где профессиональные торговцы выставляли вещи явно фабричного производства, а в одном месте даже распродавались за полцены книги из бестселлеров в хороших изданиях (по всей вероятности, краденые).

Феликс успевал уделять внимание всем и каждому, вдумчиво кивал, выслушивая похвалы или жалобы. Запас визитных карточек в его карманах казался неисчерпаемым. Он с готовностью брал у торговцев кружки с медом и элем, но редко делал больше одного глотка.

И все это время Феликс казался чрезвычайно, чуть ли не безумно счастливым; время от времени ему требовалось ненадолго укрыться от людей в каком-нибудь подсобном помещении или туалете, иногда они с Ройбеном ныряли в какой-нибудь переулок, где оказывались в обществе отверженных, которые прятались туда, чтобы украдкой покурить, а потом с виноватым видом и с извинениями возвращались к тем, кого «спасали» от своей привычки.

Да, у Ройбена то и дело начинала кружиться голова, но это была не дурнота, а, напротив, приятное ощущение, как-то связанное и с рождественскими хоралами, звуки которых то и дело прорезались сквозь гомон толпы, и огромными рождественскими венками на всех дверях, и с запахом хвои, и со свежим сыроватым ветерком.

В конце концов он потерял Феликса. Он растерял всех знакомых.

Но и это ему понравилось. Он иногда останавливался, чтобы сделать в айфоне запись для следующей статьи, но по большей части брел куда глаза глядят, умиротворенный и восхищенный пестрой суетой, смехом и визгом детей, неуверенным, но неуклонным движением покупателей вдоль прилавков, которое временами начинало походить на танец.