Дин Кунц - Невинность

Мы находились в темной зоне между двумя уличными фонарями, но лежащий не узнал бы нас по глазам, даже если бы на нас светил прожектор, даже если бы мы сняли маски. В предсмертном бреду он видел, что ему хотелось видеть, а не то, что находилось у него перед глазами. Позволил отцу поднять левую руку, чтобы пощупать пульс, но не осознавал, что находится в компании незнакомцев.

Моему отцу он сказал: «Папа Джино, откуда ты взялся? Давно тебя не видел». В голосе слышались слабость и недоумение. До встречи со смертью ему оставалось совсем ничего. Отец спросил мужчину, как его зовут, чтобы потом помолиться за него. «Разве ты не узнаешь меня, папа Джино? Это же я, твой Джимми. Только я вырос и многого добился». Джимми кашлянул, и кровь, черная при таком освещении, показалась на губах. Возможно, потому, что мой отец держал левую руку Джимми на весу, умирающий продолжил: «Видишь, какие у меня часы, папа? Сучий «Ролекс», золотой корпус. Возьми их. Я никогда тебе ничего не дарил. Раньше только хотел, а теперь могу. Возьми их, папа». Мой отец часы с его руки не снял, и Джимми заплакал сильнее, начал просить, чтобы его простили, только мы не понимали, за что, и его душевная боль, похоже, перекрывала физическую. Дважды между слов он отхаркивал кровь. «Пожалуйста, возьми их, папа Джино. Это я могу, для меня это пустяк». Мой отец снял часы с его руки, передал мне, потому что на прошлой неделе сломался мой «Таймекс» с секундной стрелкой, позаимствованный в магазине подержанных вещей. Отец поблагодарил Джимми за часы, и назвал его сыном, и сказал, что ему очень приятно получить такой подарок. Он держал руку Джимми в своих, произнося молитву, и я тоже помолился, только молча.

В жизни лицо Джимми казалось вырубленным топором, но теперь смягчилось, стало почти добрым. В темных глазах застыла пустота, а дождь смывал слезы с лица.

Я даже представить себе не могу ужас, который вызвало появление смерти в этом мире. Даже теперь, когда смерть – закон природы, это ужасно. Независимо от того, забирает ли она твою мать, покончившую с собой, или незнакомца, о котором известно только одно: часы у него с золотым корпусом, свидетелей ее прихода охватывает отчаяние.

Мы оставили мертвых, чтобы другие нашли их и похоронили, и ушли в дождь и ветер, который швырялся водой. Небо превратилось в море над головой, и в нем тонул весь мир. Мы пошли домой, в наши три комнатки без окон, и больше не говорили о мертвом Джимми, словно золотые часы материализовались на моей руке после того, как я потер волшебную лампу.

Я в ту ночь не спал, в отличие от отца, а может, он только притворялся. Тревожился, что он может умереть , гадал, как я буду жить без него, надеялся, что умру раньше, чем он, но, как вы знаете, так не вышло.

Путь от квартиры Гвинет до пруда в Береговом парке занимал несколько минут, но ей, судя по всему, требовался час, чтобы добраться до него. Поэтому у меня оставалось время, чтобы сделать что-то полезное. Включив свет и опустив нижнюю раму окна, которое осталось открытым, я принялся поднимать книги, сброшенные Райаном Телфордом на пол. Поправлял и разглаживал суперобложки, возвращал книги на полки, расставляя по авторам в алфавитном порядке.

Покончив с этим, решил прибраться на кухне, заваленной осколками тарелок и стаканов, но сначала подошел к окну, у которого стояла Гвинет, когда увидела вылезающего из автомобиля Телфорда.

Снегопад все не начинался. На другой стороне улицы Береговой парк выглядел более темным, чем прежде, когда мы с Гвинет шли по нему. Низкие фонари, поставленные вдоль дорожек, теперь были скрыты деревьями. В городе этот парк был не самым большим, не тянул и на второе место, но в тот момент вызывал ощущения, что потеряться в нем – пара пустяков, попав на территорию, куда не ступала нога посетителей парка, где растут деревья-мутанты, а трава белая, как волосы глубокого старика.

Одним летним утром – два с половиной года тому назад – в пруду обнаружили женщину, мертвую и голую. Она плавала лицом вниз в окружении парчовых карпов, одежда валялась на берегу, будто в какой-то момент, подчиняясь безотчетному импульсу, она разделась догола, чтобы поплавать. Выяснилось, что она медсестра, жена, мать двоих детей, и жила достаточно близко от больницы, чтобы ранним вечером возвращаться с работы пешком. Вскоре полиция нашла и трех молодых парней – Оркотта, Клеркмана и Саббато, – которые использовали ее, как жалкую игрушку, позабавились и выбросили, а потом все обставили так, будто женщина утопилась. Любящему дядюшке Оркотта, Бентону Оркотту, принадлежали три цветочных магазина, и у него они одолжили фургон, в каком обычно развозили цветы. В кузов бросили старый матрас и назвали фургон «секс-тачкой». Преступление совершалось на ходу. Один сидел за рулем, второй – рядом с ним, третий занимался женщиной. Когда кончал, они менялись местами. Жена Бентона Оркотта, Вербина, племянника терпеть не могла, видела в нем никчемного, ни на что не годного торчка. Нисколько не сомневаясь, что фургон он вернул не в лучшем виде, утром провела тщательный досмотр. Не обнаружила ни вмятины, ни царапины, зато вытащила из-под переднего пассажирского сиденья чепчик медсестры, а с ним – трусики, которые один из насильников оставил себе как сувенир, но забыл забрать. Она позвонила в полицию. Двумя днями позже они нашли матрас, припрятанный для дальнейшего использования в заброшенном доме на другой стороне улицы от дома, в котором жил племянник Бентона Оркотта. Все трое окончили среднюю школу, но не смогли устроиться на работу из-за экономического спада. Их адвокат попытался свалить вину за случившееся на общество, которое не сумело обеспечить им достойную жизнь. Медсестру звали Клер. Имя это образовалось от латинского слова clarus, означающего «чистый, яркий, сияющий». В своем признании Саббато указал, что они выбрали ее, потому что она была «красивой и словно светилась изнутри».

Я подошел к окну не для того, чтобы дожидаться первых снежинок или вспоминать трагические эпизоды истории парка. Отодвинул задвижку. Поднял нижнюю часть рамы, увидел на подоконнике те же напоминающие греческие буквы, написанные маркером, что и на окне в спальне. Не вызывало сомнений, что я найду их на всех подоконниках квартиры. Холодный воздух лизнул мои руки. Я опустил нижнюю половину рамы, закрыл на задвижку.

В маленькой прихожей прильнул к глазку, чтобы убедиться, что на лестничной площадке четвертого этажа никого нет. Когда открыл дверь, надпись маркером приветствовала меня с порожка. Я закрыл дверь, запер, постоял, задумавшись.

Эти символы – скорее всего, слова – предназначались для того, чтобы отвадить какого-то врага. Райана Телфорда они не остановили, как не остановили бы людей, схожих с теми, кто убил медсестру. Я не знал, кого именно так боялась Гвинет, но он точно не родился от мужчины и женщины.