Дин Кунц - Невинность

Гвинет вновь избрала молчание, и чем дольше оно длилось, тем сильнее я удивлялся тому, что она не оскорбилась. Наконец она разлепила губы:

– Сначала мне надо кое-что узнать. Хотя значения это больше не имеет. Из чистого любопытства.

– Мой остров площадью в одиннадцать акров. На нем…

– Не об этом. Я уверена, что твой остров прекрасен и ты позаботился обо всем.

– Тогда о чем? Спрашивай, дорогая. Все, что угодно.

– Ты продавал то, что приносил тебе Телфорд.

– Будь уверена. Некоторые вещи принадлежали твоему отцу.

– Среди них хватало знаменитых произведений искусства. Украденных произведений.

– Да, знаменитых в той или иной степени.

– Если бы покупатели потом попытались продать их или выставить, они бы изобличили себя.

– У меня только один покупатель на все, что приносит мне Райан. Консорциум, который никогда не продаст то, что покупает.

– А как же они надеются получить прибыль?

– Прибыль – это не про них, – ответил Годдард. – В консорциум входят самые богатые люди этого мира. Они хотят изъять некоторые значимые произведения искусства из наследия Запада, чтобы потом их уничтожить.

Больше я молчать не мог.

– Уничтожить? Уничтожить великие произведения искусства? Но почему?

– Они дураки, – ответил Годдард. – Не такие, как большинство, но все равно дураки. Как поклонники вуду, они верят, что каждое каноническое произведение искусства, которое они сжигают, дробят или расплавляют, усиливает их и ослабляет врага. Из своего королевства на Ближнем Востоке они со временем собираются уничтожить всю западную цивилизацию, но сначала хотят испытать личную удовлетворенность, уничтожая самые ценные и вдохновляющие ее творения, одно за другим.

– Но это же безумие! – воскликнул я, к горлу подкатила тошнота.

– Безумие и зло, – добавила Гвинет.

– Конечно, безумие, – согласился Годдард. – Но ныне безумие везде торжествует. Оно становится нормой. Или вы так не думаете? Что же касается зла… Что ж, мы все знаем, что зло относительно. Твое любопытство удовлетворено, маленькая девочка?

– Еще один момент. Марионетки Паладайна.

На лице Годдарда отразилось изумление.

– А что тебя интересует?

– Через подставных лиц я нашла, купила и уничтожила четыре из них.

Очередной смешок сорвался с губ Годдарда, менее веселый, чем кашель курильщика.

– Ты ничем не отличаешься от членов консорциума.

– Отличаюсь даже больше, чем ты можешь себе представить, – ответила она. – Они уничтожают бесценное и вдохновляющее. Я – нет. Мне надо знать, действительно ли их было только шесть. О шести информация проходила, но, может, ты держишь в загашнике еще парочку, ожидая, пока поднимется цена.

– Почему тебя интересуют воображаемые марионетки, если тебе еще надо найти две реальные?

– Мне надо знать. Ничего больше. Мне надо знать.

– Их было только шесть. Это кич – не искусство. Дорого они стоить никогда не будут. Если бы у меня была седьмая или восьмая, я бы их продал, когда за них давали неплохую цену. Поедем со мной сегодня, и я найду тебе две оставшиеся. Мы сожжем их вместе. Маленькая девочка, у меня есть тысяча историй, которыми я зачарую тебя, о правде этого мира, о происходящем за кулисами. Ты найдешь меня обаятельным и остроумным.

– Я лучше перережу себе горло, – без запинки ответила Гвинет.

Годдард нажал кнопку на задней дверце «Мерседеса» и отступил на шаг. Дверца автоматически закрылась.

– Мне бы застрелить тебя за наглость, но ты будешь страдать сильнее, если я оставлю тебя на милость неласковой к тебе судьбы. Ты еще пожалеешь о том, что я тебя не пристрелил. Тогда с тобой не случилось бы ничего того, что происходит с Саймоном, которого сейчас пытают эти дураки. Скажи мне, маленькая девочка, а почему прикосновения вызывают у тебя такое отвращение? Может, причина в том, что папочка, когда ты была совсем маленькой, трахал тебя?

– А вот и знаменитое обаяние с остроумием, – хмыкнула Гвинет.

Годдард схватил пистолет обеими руками, и на мгновение я подумал, что он убьет нас. Но после паузы, полной угрозы, раздался его голос:

– Вы оба остаетесь вместе, отходите к «Ленд Роверу», потом дальше, со стороны водительской дверцы, еще на двадцать футов.

– Мы не собираемся бросаться на тебя, – заверила его Гвинет. – Я тебе верю. Бедного Саймона не спасти. У тебя нет ничего, что нам нужно.

– Все равно отойдите.

Мы подчинились и наблюдали, как он уезжает в буран. Колеса «Мерседеса» отбрасывали снег, выхлопной дымок курился в ночи, тормозные огни окрашивали падающий снег кровью, пока внедорожник не повернул за угол и не скрылся из виду.

Гвинет шагнула к «Ленд Роверу», но я ее остановил.

– Подожди. – Когда она повернулась ко мне, я отступил на шаг, чтобы гарантировать, что она ничего не сможет разглядеть на моем лице. – Отец наказывал мне никогда не забывать про мотылька.

– Какого мотылька и при чем он вообще?

– Он говорил: «Пламя радует мотылька, пока не обжигает крылышки».

Она тоже стояла в тени, я видел только силуэт девичьей фигурки.

– Это все или есть что-то еще?

– Восемнадцать лет тому назад, в мою первую ночь в городе, в ночь твоего рождения, я увидел марионетку в витрине магазина антикварных игрушек в торговом центре под открытым небом у реки. В ней было что-то странное.

– Странными были и те, которые я нашла и уничтожила.

– Ты приняла облик одной, – сказал я.

– В чем-то стала на нее походить, – признала она.

– На одну из марионеток Паладайна? Которых шесть?

– Здесь холодно. Я объясню в «Ровере».

– Скажи сейчас. Почему тебе захотелось напоминать… одну из них?

Я видел, как Гвинет откинула голову, обратив взгляд к небу, потом опустила ее и повторила свою же фразу:

– Теперь все зависит от взаимного доверия, Аддисон Гудхарт.

– Мне просто надо знать. Я тебе полностью доверяю.

– Тогда садись со мной в «Ровер» или уходи. Третьего не дано.

Ночь, снег, девушка, надежды на будущее, страх перед бесконечным одиночеством…

– Я не пламя, ты – не мотылек, – добавила Гвинет.

– Я не мотылек, – согласился я, – но ты светишь ярче любого света, который мне доводилось видеть.

– Это ночь перемен, Аддисон. И у нас мало времени для того, чтобы сделать все необходимое. Третьего тебе не дано.

Она вернулась в «Ровер», села за руль и закрыла дверцу. Я последовал за ней.

Для того чтобы вы понимали, как все обстояло в прошлом, вы должны знать, что моя мать признавала и несколько раз рассматривала возможность детоубийства. В первые три года моей жизни она пять раз останавливалась за мгновение до того, как меня убить.

Я помню летнюю ночь за неделю до того, как мать выгнала меня, когда виски из широкого стакана с желтым ободком, белый порошок, втянутый через серебряную соломинку, и две какие-то таблетки настроили ее на материнский лад. Она настояла, чтобы мы, она со стаканом виски со льдом и я – апельсинового сока, посидели в креслах-качалках из гнутой древесины на переднем крыльце, «немного пообщаться», по ее словам.