Дин Кунц - Невинность

На экране огромный круизный лайнер стоял на якоре у входа в гавань. Ведущий выпуска говорил, что власти отказывают капитану в праве пришвартоваться.

До моих комнат, расположенных глубоко под городом, отделенных от поверхности тоннами бетона и стали, радио– или микроволны не добирались. Во время моих вылазок под открытое небо телевизоры заинтриговывали меня всякий раз, когда я их видел. Но всегда напоминал себе слова отца, убежденного, что без телевизора нам только лучше, поскольку это инструмент изменения, способный превратить нас в тех, кем нам быть совершенно не хотелось.

Моя мать тоже не держала телевизора в нашем маленьком, уединенном доме и однако стала той, кем ей быть совершенно не хотелось. Может, она много смотрела телевизор в детстве, в родительском доме, а потом где-то еще, там, где жила, пока не перебралась в дом на горе. Я так многого не знал, многого, похоже, не узнаю никогда, и многого не понимал в психологии людей, которые с рождения и до смерти жили на поверхности.

В любом случае жилое помещение Саймона более всего напоминало однокомнатную квартиру, где он поддерживал идеальный порядок. Ни пыли, ни грязи. А потому мазок крови на полу и разбитая ваза кричали криком.

Она относилась к тем девушкам, которые открывали двери не потому, что хотели их открывать. Просто знали, что открыть надо.

Шоколадно-коричневая панельная дверь между жилой комнатой Саймона и другими помещениями бунгало казалась мне монолитом, наводящей ужас плитой, за которой притаилось что-то страшное, насилие прошлое или грядущее. Будь выбор мой, я бы тут же ушел. Но решение оставалось за Гвинет.

Дверь открылась в короткий коридор. Слева находились ванная и кладовая, обе с приоткрытыми дверями, и за ними мягко светились лампы, справа – студия, где Саймон работал. Никто, живой или мертвый, не поджидал нас в этих помещениях.

Коридор вывел в галерею, место которой ранее занимали две комнаты. Закрепленные на потолочных балках узконаправленные фонарики освещали развешанные по стенам картины маслом, удивительные и потрясающие, трогающие не только душу, но и разум. Саймон рисовал людей, индивидуальные портреты, на которых изображал человека с ног до головы, и группы занятых какими-то повседневными делами в самых разных местах.

– Они его увезли, – тяжело вздохнула Гвинет.

– Куда?

– Не в квартиру Телфорда, не туда, где их могут с ним увидеть. Они думают, что узнают у него адрес моей девятой квартиры, если разрежут на куски.

– Он сказал, что не знает, где она.

– Он и не знает. Собственно, даже не знает, что она существует.

– Так что он может им сказать?

– Ничего. И даже если бы знал, не сказал. Он ведь не сказал им, что я приеду сюда, чтобы отвезти его в безопасное место, иначе они остались бы, чтобы подождать нас.

– И что с ним будет? – спросил я.

На мгновение забыв об условиях наших отношений, она вскинула на меня глаза, но прежде чем наши взгляды встретились, я наклонил голову, не желая проверять, хватит ли балаклавы для того, чтобы не вызывать ее яростной реакции отторжения.

Она выключила узконаправленные фонарики, и галерея погрузилась в сумрак, освещенная только лампами в коридоре, подошла к окну и всмотрелась в снежную ночь.

Зная Саймона только со слов Гвинет и по его удивительным картинам на стенах, я тем не менее чувствовал, мы должны что-то сделать.

– Что с ним будет? – повторил я вопрос.

– Его будут пытать, Аддисон. А когда он ничего им не скажет, они его убьют.

– Все для того, чтобы добраться до тебя?

– Я же тебе говорила, Телфорд украл миллионы. И может украсть еще больше из коллекций, хранящихся в запасниках музея и библиотеки, произведения искусства, которых не хватятся долгие годы, особенно с учетом того, что инвентарные списки составляет он. И только он решает, какие картины, скульптуры, редкие книги или иллюстрированные манускрипты будут показаны на выставках. Поймать его за руку не так-то легко. Все было бы гораздо проще, если бы пост куратора занимал кто-то другой.

Я не знал, что сказать или сделать. Я вышел из подземной тьмы, чужак, который в прошедшие восемнадцать лет знал только одного друга – отца, и его отняла у меня смерть. Я думал, что с Гвинет, несмотря на ее социофобию, я узнаю, как люди общаются друг с другом, как реагируют на то или иное действие, что и как говорят, чего хотят, на что надеются… узнаю в большей степени, чем по книгам. Я думал, что со временем мне откроется, через нее, как люди приходят, если приходят, к пониманию, зачем живут, потому что в моем случае этот вопрос оставался без ответа и тяжелой ношей лежал на плечах. Но если я что-то и узнал за прошедшие сорок восемь часов, то не имел ни малейшего понятия, как полученные знания использовать. Я не знал, что сказать или сделать. Не знал. Просто не знал.

Я не слышал ее плача. Она стояла, тихая, как снег, падающий в свет уличных фонарей, но я не сомневался, что она плачет. У слез нет запаха, насколько мне известно, но инструментом, определяющим ее горе, служили не органы пяти чувств и не просто интуиция, а что-то более глубинное, названия этому я не знал.

Если бы мне дозволили прикоснуться к этой милой девушке, я, конечно же, обнял бы ее. Но в теперешнем настроении Гвинет, когда нервы напоминали оголенные провода, она бы не просто отшатнулась, а убежала бы сломя голову. И с нарушением установленных правил между нами разверзлась бы пропасть, через которую мы бы уже не смогли перекинуть мост.

Она отвернулась от окна, пересекла галерею.

– Пошли.

– И куда мы пойдем?

– Не знаю.

Я поспешил вслед за ней в коридор.

– Куда мы пойдем?

– Не знаю.

Остальные лампы и телевизор мы не выключили, вышли из кухни на заднее крыльцо, когда диктор передал слово «…нашему репортеру Джеффри Стокуэллу в Мумбаи, Индия».

Если такое могло быть, то снег повалил еще сильнее, словно небо решило опорожнить все свои запасы и после завершения снегопада над нами не осталось бы ничего, кроме черноты: ни луны или звезд, ни солнца утром. А теперь нас окружали порывистый ветер и кружащийся снег, прекрасный хаос.

Когда мы подходили к «Ленд Роверу», Гвинет посмотрела на меня:

– Сегодня здесь смерть. Не только с Саймоном. Смерть с нами. Ты ее чувствуешь?

Я не ответил, поскольку мои слова не ободрили бы ее.

Вновь, по прошествии шести лет, я мог что-то потерять, и перепугался.

Ночь молний, облака в огне, а мы стояли под открытым небом и выжили…

В период нашей совместной жизни мы с отцом часто исследовали город во время жутких гроз, не только в тот раз, когда умирающий мужчина дал мне золотые часы. Одной июльской ночью, когда мне шел шестнадцатый год, небеса разверзлись, чтобы вылить на город море, и мы поднялись наверх в высоких сапогах, черных плащах с капюшонами и балаклавах. Шагали по залитым водой улицам, словно моряки, смытые за борт, но благодаря каким-то чарам обладающие способностью идти по воде в поисках нашего корабля.