Джо Аберкромби - Лучше подавать холодным

Северянин пожал плечами.

– Люди здесь легковесные. Ветер несет их куда захочет.

– Я много путешествовал… – Коска откупорил флягу, размышляя, можно ли так назвать разорение одной страны за другой. – …И по моему опыту, они везде такие. Люди могут иметь сколь угодно глубокие убеждения насчет устройства мира вообще, но, будучи вынуждены жить по ним сами, обнаруживают, что это крайне хлопотно. Мало кто позволит моральным принципам помешать обогащению. Или хотя бы причинить неудобство. Человек, который продолжает верить в то, что дорого ему обходится, – тип редкий и опасный.

– Только дурак из дураков выберет трудный путь лишь потому, что он правильный.

Коска сделал большой глоток, поморщился, поводил языком во рту.

– Только дурак из дураков может вообще сказать, какой путь правильный, а какой нет. Я так точно этого никогда не знал.

Он поднялся в стременах, сорвал с головы шляпу и принялся размахивать ею с энтузиазмом пятнадцатилетнего мальчишки. Толпа одобрительно взревела в ответ, словно перед ней был человек, заслуживающий восхищения. А вовсе не Никомо Коска.

Шенкт, стоя в толпе, напевал себе под нос так тихо, что никто не слышал, почти беззвучно.

– Вот она!

В следующий миг предвосхищавшая восторг толпы тишина взорвалась апплодисментами. Люди запрыгали, замахали руками, восторженно заорали. Ликование, смех и плачь – словно жизнь их должна была совершенно перемениться из-за того, что Монцкарро Меркатто воссядет на украденный трон.

То был прилив, какие Шенкт часто наблюдал в политике. Короткий период после прихода к власти нового правителя, когда он не может поступать неправильно, какими бы средствами ни достиг этого положения. Золотое время, когда люди ослеплены собственными надеждами на лучшее. Но ничто, разумеется, не длится вечно. Очень скоро – обычно угрожающе скоро – безупречный образ правителя начинает меркнуть в результате мелких разочарований, неудач, промахов его же подданных. И он уже под обстрелом критики, что бы не предпринимал. Люди начинают требовать другого правителя, при котором почувствуют себя возродившимися. Снова и снова.

Но покуда они превозносили до небес Меркатто, да так рьяно, что даже Шенкту, видевшему подобное добрую дюжину раз, захотелось надеяться. А вдруг нынче и вправду великий день, начало великой эры, и когда-нибудь, по прошествии времени, он еще будет гордиться тем, что сыграл в этом событии свою роль. Пусть эта роль и была злодейской. Некоторым людям, в конце концов, дано играть лишь злодеев.

– Боги. – Шайло, стоявшая рядом, презрительно скривила губы. – Что у нее за вид? Она похожа на канделябр. На идиотскую носовую фигуру, вызолоченную, чтобы скрыть гнильцу.

– А по-моему, хорошо выглядит. – Он рад был видеть ее все еще живой. Верхом на черном коне, во главе блистательной процессии.

Пусть с герцогом Орсо, окруженном и осажденном во дворце в Фонтезармо, было почти покончено, пусть народ его приветствовал новую правительницу, для Шенкта это не имело ни малейшего значения. Свою работу он собирался довести до конца, каким бы горьким тот ни оказался. Как всегда. Некоторые истории, в конце концов, просто не могут заканчиваться хорошо.

Меркатто подъезжала все ближе, устремив прямо перед собою самый непреклонный и решительный взор. Шенкту очень хотелось шагнуть вперед, растолкав толпу, улыбнуться и протянуть ей руку. Но слишком много зрителей было здесь, слишком много стражников. Следовало ждать момента, когда можно будет поприветствовать ее без посторонних.

Поэтому он остался на месте и, глядя, как она проезжает мимо, снова тихо замурлыкал себе под нос.

Столько людей… Слишком много, чтобы сосчитать. Когда Балагур пытался это сделать, ему даже становилось не по себе.

В толпе вдруг мелькнуло лицо Витари. Рядом стоял какой-то худощавый мужчина с короткими светлыми волосами и усталой улыбкой. Балагур привстал в стременах, но кто-то взмахнул флагом и загородил ему вид, а в следующий миг их уже не было. Лишь море других, незнакомых лиц. И Балагур снова принялся разглядывать участников процессии.

Будь это Схрон, а Меркатто с Трясучкой заключенными, по выражению лица северянина он с уверенностью судил бы, что тот хочет ее убить. Но это был, увы, не Схрон, и правил, здесь существовавших, Балагур не понимал. Особенно, когда дело касалось женщин, которые казались ему и вовсе иноземным племенем. Трясучка, возможно, ее любил, и эта голодная ярость у него в глазах была, возможно, отражением любви. В Виссерине они трахались. Это каждый мог слышать, не только Балагур. Но потом она вроде бы стала трахаться с великим герцогом Осприи. Хотя какая разница, Балагур понятия не имел. Для него это оставалось загадкой.

Он никогда на самом деле не понимал смысла траханья, не говоря уж о любви. Саджам изредка водил его к шлюхам и говорил, что это – награда. От награды отказываться невежливо, даже если она тебе не нужна. И в начале этого сомнительного занятия Балагуру трудно было удержать член твердым. А потом самое большое удовольствие он получал от счета толчков…

Сейчас он принялся считать шаги своей лошади, надеясь обрести душевное спокойствие. Лучше не соваться в дело, которого не понимаешь, помалкивать о том, что тебя беспокоит. И пусть все идет, как идет. В конце концов, если Трясучка ее и убьет – какое ему до этого дело? Убить ее наверняка хотят многие. Так бывает, когда человек оказывается на виду.

Трясучка не был чудовищем. Он просто устал.

Устал от того, что с ним обходятся как с дурачком. Устал оказываться со своими добрыми намерениями в заднице. Устал заботиться о своей совести. Устал переживать за других людей. А больше всего – от зуда в шрамах. Он поскреб ногтями щеку и поморщился.

Монца была права. Милосердие и трусость – одно и то же. Наград за хорошее поведение не выдают. Ни здесь, ни на Севере. Нигде. Жизнь – злобная гадина и дает только тем, кто сам берет что хочет. Право на стороне самых жестоких, самых вероломных, самых бессердечных. И доказательство тому – радость, с какой встречает ее сейчас это дурачье, медленно едущую впереди на черном коне, с развевающимися на ветру черными волосами.

Во всем она была права, более или менее.

И он собирался ее убить – за то, главным образом, что она трахалась с другим.

Десятки раз уже представлял себе, как закалывает ее кинжалом, протыкает мечом, разрубает на части топором. Видел мысленно рубцы у нее на грудях и клинок, легко входящий в плоть между ними. Видел шрам у нее на шее и свои руки, ложащиеся аккурат поверх него, чтобы задушить ее. Думал о том, как хорошо было бы переспать с нею перед этим в последний раз. Не странно ли, что он неоднократно спасал ей жизнь, рискуя собственной, а теперь гадает, каким образом лучше с нею покончить?.. Похоже, правду сказал однажды Девять Смертей – любовь и ненависть разделяет всего лишь лезвие ножа.