Стивен Эриксон - Увечный бог. Том 2

– Это из-за капюшона, – пробормотал тот. – Просто похоже.

Лостара кивнула и в испуге отогнала мысль о том, что история может повториться с ними.

– Не верю, что умер и ожил ради этого.

Вал хотел сплюнуть, но жидкости во рту не хватало, а тратить воду на такие пустяки было безумием. Он с завистью посмотрел на трех волов, что тянули повозку Баведикта.

– Может, поделишься, чем ты их поишь? Выглядят очень бодро. Нам бы всем не помешал глоточек-другой.

– Сомневаюсь, командир, – ответил Баведикт, придерживая поводья. – Они уже три дня как мертвы.

Вал присмотрелся к ближайшему животному.

– Что ж, должен признать, это впечатляет. А старина Вал о чем попало такого не говорит.

– По Летерасу бродят десятки людей, которые на самом деле мертвы. Некромантическая алхимия – одно из наиболее развитых «неприятных искусств» среди летери. Из всех моих зловредных снадобий главным спросом пользовалось именно то, которое даровало бесконечное посмертное существование… Насколько вообще что-то, что стоит целого сундучка золота, может пользоваться спросом.

– А на всю армию такое наготовить получится?

Баведикт побледнел.

– К-командир, э-э, как бы сказать, приготовление чудовищно сложно. На один флакон уходят месяцы каторжного труда. Главный ингредиент – денатурированные головастики утулу. За ночь едва ли выдавишь три капли, а собирать их страшно рискованно, к тому же трудоемко, даже для такого профессионала, как я.

– Головастики утулу.? Ни разу не слышал. Ну и ладно, просто спросил… Хотя, у тебя еще осталось?

– Нет. Я рассудил, что «Мостожогам» нужнее всего снаряды, которые я везу…

– Тс-с! Не произноси это слово, олух!

– Прошу прощения. Наверное, нам следует придумать какое-то специальное обозначение – достаточно невинное, чтобы им можно было свободно пользоваться.

Вал почесал щетинистый подбородок.

– А это мысль… Как насчет «котяток»?

– «Котяток»? Почему бы и нет? В общем, сами понимаете, бросить целую повозку котяток мы не можем. А тянуть ее не хватит сил и у роты «Мостожогов».

– Правда? И сколько же у тебя там… ну, котяток?

– Это все сырье, командир. Бутылки, бочонки, флаконы и… трубки. Конденсаторы, дистилляторы. Без… э-э… двух разнополых кошек котятки не получатся.

Вал недоуменно вскинул бровь, а затем кивнул.

– А, ну да, конечно. Понятно.

Он посмотрел направо, где с ними поравнялся взвод морпехов, но все их внимание было сосредоточено на возе с едой и водой, который они охраняли. Так заключил Вал по воинственному виду и тому, как морпехи держались за рукояти мечей.

– Что ж, тогда продолжай работать, Баведикт. Котяток ведь много не бывает?

– Именно, командир.

Бутыли, шедшая вместе с Сальцо чуть позади, наклонилась к напарнице.

– Знаешь, и у меня как-то были котятки.

– Еще бы, дорогая. Странник свидетель, ты кому хочешь за монетку отдашься, – буднично отозвалась Сальцо.

Главной его чертой было чванство, это я помню. И как меня мутило, а в животе будто угли пылали, когда он приходил домой, тоже помню. Матушка порхала как пташка – вроде тех, что не могут найти себе подходящую ветку и подходящий листочек. Ее глаза метались то к нему, то от него. Однако она с первого взгляда понимала, что назревают неприятности.

Тогда она подбиралась поближе ко мне. Как цыпленок во дворе или синица на дереве. Только поделать она все равно ничего не могла. Папаша весил вдвое больше нее. Однажды он швырнул ее так, что она пробила хлипкую стену их хибарки. Это было для папаши ошибкой, ведь так все снаружи увидели, что творится у нас внутри. В моей семейке.

Похоже, кому-то из соседей или просто прохожих увиденное не понравилось. На следующий день папашу приволокли под двери избитым до полусмерти, и мы – матушка да я с братом (он тогда еще не сбежал) – принялись его выхаживать.

Ну не идиотизм ли? Надо было лишь довершить то, что начали сочувствующие соседи.

Надо было.

Чванство и матушкина заботливость.

Помню день, когда все закончилось. Мне было семь, почти восемь. Тихоню Гинанса, точильщика ножей, жившего выше по улице, нашли задушенным в переулке за его лавкой. Народ взнегодовал. Гинанс был уважаемым ветераном Фаларских войн и, хотя имел слабость до выпивки, по пьяни не буйствовал. Вовсе нет. Спьяну он лишь порывался соблазнить всякую женщину, которую видел. Милая душа – так поговаривала матушка, размахивая руками, точно крыльями.

В общем, народ был недоволен. Гинанс той ночью напился и за себя постоять не мог. Его задушили веревкой из конского волоса – помню, как все говорили, что на шее Гинанса нашли конские волоски. Я тогда не понимал, почему все так на это напирали.

Три старухи, жившие в доме на углу, то и дело поглядывали на нас. Мы стояли на улице и слушали людские пересуды, которые становились все разгоряченнее. Матушка была бледная, словно ощипанная. Папаша сидел на лавке у двери. Руки у него пошли сыпью, и он медленно втирал в ладони жир. Смотрел он как-то странно и в кои-то веки не высказывал своего мнения.

Конский волос. Традиция у жителей околицы – лесорубов к востоку от города. «Насколько хорошо одарены любодеи?» Старухи кивали. «Вот только бедный Гинанс был…» – «Да ничего он не мог. Понимаешь, его всего там опалило. Корабль, на котором он служил, загорелся, когда брали Фаларскую гавань. С тех пор он был ни на что не способен».

Пьяный соблазнитель, лишенный естества. Какое издевательство судьбы, аж сердце разрывается.

И он всегда был добр с матушкой, ходившей к нему точить единственный ножик. Только что это меняло?

– С таким лезвием и мышка не побреется, ха! Эй, пацан, твоя матушка не дает тебе брить мышей? Стоит потренироваться, пока своя под носом расти не начала. Еще несколько лет, и начнет.

«Вот тебе и ревнивец, – сказал кто-то из толпы. – Ревнивец, к тому же еще и тупой. С пнем вместо головы». Кто-то рассмеялся, неприятно так. Народ что-то знал. Народ что-то понял. Народ что-то замыслил.

Матушка беззвучно скользнула в дом, будто пташка в терновый куст. Я пошел за ней, думая о бедняге Гинансе и о том, кто же теперь будет точить ей нож. А следом за мной вошел и папаша. С его ладоней капал расплавленный жир.

Не помню точно, что я увидел. Какая-то вспышка. Папашкино лицо близко-близко, и где-то под его огромным заросшим подбородком что-то булькнуло. Колени у него подкосились, и он начал заваливаться – прямо на меня. Я отскочил, споткнулся о порог и грохнулся в пыль рядом с лавкой.

Папаша сплевывал, но не ртом, а горлом. Когда он упал на колени и развернулся, будто хотел выйти на улицу, у него вся грудь была в чем-то влажном и ярко-красном. Я заглянул ему в глаза и в первый и единственный раз в жизни с ним увидел там что-то человеческое. Быстрый промельк, который тут же погас.