Стивен Эриксон - Увечный бог. Том 2

Эти солдаты. Два слова болтались у нее в голове, как свиные туши на крюках, бесцельно покачиваясь туда-сюда. С них текло, но теперь все меньше. Бадаль лежала на боку поверх тюков с едой и смотрела на тропу, тянущуюся позади. На этой тропе не было ничего, кроме бледных тел, – в свете Нефритовых путников они напоминали поваленные мраморные статуи, прежде обрамлявшие тракт. Их историй уже никто никогда не узнает. Насмотревшись, Бадаль переворачивалась на другой бок и глядела на колонну. С высоты повозки та напоминала жирного червя с тысячей голов на продолговатом теле, вынужденных ползти в одном направлении.

Время от времени червь сбрасывал омертвевшие части. Они оставались по бокам, а из проползающих мимо сегментов высовывались руки, чтобы собрать одежду, – из нее шили пологи, под которыми укрывались в течение дня. Так мертвые дарили живым тень. Когда до брошенных доползал хвост, они уже были почти полностью раздеты – и оттого казались мраморными статуями. Если все рушится, падают и статуи.

Прямо перед собой Бадаль видела тянульщиков, на чьих обнаженных спинах поблескивали драгоценные капельки пота. Тянульщики сопели в своей упряжи, натягивая толстые канаты и выдыхая облачка сверкающей пыли. Этих солдат называют тяжами. Не всех, но некоторых. Тяжи – это те, кто не остановится, не упадет, не умрет. Те, кто пугает остальных, чтобы они шли, пока не свалятся замертво. Тяжи. Эти солдаты.

Бадаль вспомнила, как солнце растекалось по горизонту. День угасал – день, за который не было произнесено ни слова. День, когда Змейка молчала. Бадаль шла в трех шагах позади Рутта, а Рутт шел, ссутулившись над Ношей, что комочком сжалась у него на руках. Глаза у Ноши были закрыты от яркого света – впрочем, они всегда были закрыты, ибо смотреть на мир вокруг невыносимо.

Та ночь должна была стать для них последней. Они это знали – вся Змейка знала. Бадаль никак не пыталась их переубедить. Возможно, она тоже сдалась – трудно сказать наверняка. Упрямство сохраняло свою форму, даже если было сделано лишь из золы и пепла. Гнев мог казаться обжигающим на ощупь, хотя на самом деле был мертвенно-холодным. В этом заключался обман мира. Мир лгал и ложью своей смущал ум. Убеждал, что он именно такой, каким кажется. Так мир превращал веру в смертельную болезнь.

Бадаль смотрела на спины тяжей и продолжала вспоминать…

Рутт замедлил шаг. Остановился. Всхлипнул, затем снова и выдавил из себя:

– Бадаль… Мухи идут…

Бадаль посмотрела на свои ноги в надежде, что они смогут дойти до Рутта. Медленно, через боль, они смогли. Проследив за тем, куда направлены слепые, заплывшие глаза, далеко впереди Бадаль разглядела копошащиеся силуэты – черные на фоне багрового заката. Мухи о двух ногах группка за группкой словно бы выплывали из кровавого сияния.

– Мухи идут… – повторил Рутт.

Но ведь она прогнала их последним словом силы, которое полностью истощило ее. Весь день Бадаль не могла исторгнуть из губ ничего, кроме воздуха.

Она сощурилась.

– Хотел бы я снова ослепнуть.

Она посмотрела на его опухшие глазницы.

– Ты все еще слеп, Рутт.

– Тогда… Они у меня в голове. Мухи… у меня в голове.

– Нет. Я тоже их вижу. Но это все из-за закатного марева, Рутт. На самом деле там люди.

Он чуть не упал, но встал понадежнее и приосанился. Выглядело это жутковато.

– Отцы.

– Нет. Да. Нет.

– Бадаль, мы что, идем назад? Мы сделали круг?

– Нет. Они идут с запада, а мы все время шли за солнцем, каждый день, каждый вечер.

Бадаль замолчала. Змейка за ними скручивалась в кольцо – костлявые тела сбивались в кучу, как будто так безопаснее. Силуэты на фоне заката росли и приближались.

– Рутт, там… дети.

– Что это у них на коже… на лицах?

Среди детей она разглядела одного отца: борода седая с ржавым, в глазах – печаль, свойственная некоторым отцам, когда они отсылают своих детей в последний раз. Однако детские лица привлекали больше внимания. Татуировки.

– Это они пометили себя, Рутт.

Капельки черных слез. Нет, теперь я вижу ясно. Это не слезы. Слезы высохли и больше не вернутся. Это отметины – на лице и ладонях, на руках и шее, на плечах и груди. Эти отметины.

– Рутт.

– Что, Бадаль?

– У них есть когти.

Рутт прерывисто выдохнул и весь затрясся.

– Попробуй теперь, Рутт. Попробуй открыть глаза.

– Я… я не могу…

– Попробуй. Должно получиться.

Отец вместе с толпой когтистых детей подошел ближе. Они держались настороженно. Не ожидали нас увидеть. Не искали нас. Они пришли не к нам на выручку. Было видно, что они тоже страдают – жажда сжала их лица когтистой костлявой рукой. Когти приносят страдания.

Однако отец, остановившийся перед Руттом, отстегнул с пояса бурдюк. По легкости и толщине было видно, что воды там осталось совсем чуть-чуть. Выдернув пробку, отец протянул бурдюк Рутту.

Тот выставил вперед Ношу.

– Сначала ей, – произнес он слабым голосом. – Прошу, сначала малышку.

Жест был понятен и без слов. Отец не мешкая подошел ближе и наклонился к свертку, а Рутт тем временем откинул ткань, скрывавшую крошечное, сморщенное лицо.

Отец вздрогнул, поднял голову и пристально всмотрелся в узкие глаза-щелочки Рутта.

Бадаль ждала, затаив дыхание.

Затем отец встряхнул бурдюк, наклонил горлышко к губам Ноши, и оттуда тонкой струйкой полилась вода.