Стивен Эриксон - Увечный бог. Том 2

Бадаль вздохнула.

– Это хороший отец, Рутт.

Один из когтистых детей – на год или два старше Рутта – подошел и аккуратно забрал у него Ношу. В иной раз Рутт бы сопротивлялся, но сил не было. Когда чужой мальчик забрал сверток, руки Рутта остались согнутыми, как будто он все еще держал Ношу. Бадаль увидела, как напряжены его мышцы и сухожилия. Она попыталась вспомнить, когда в последний раз видела Рутта без Ноши на руках, но не смогла.

Ребенок теперь был призраком у него на руках.

Отец, плача – Бадаль видела следы от слез на его грязных, щербатых щеках, – вставил горлышко бурдюка в губы Рутту. Выдавил несколько капель, потом еще.

Рутт сглотнул.

Остальные когтистые дети проходили мимо, к свернувшейся кольцом Змейке, снимая с пояса бурдюки. Их было явно недостаточно, но они все равно шли.

И теперь Бадаль увидела новую Змейку, что выползала из заходящего солнца, – блестящую Змейку из железа и цепей. Она выглядела знакомо; Бадаль видела ее во снах. Отцы и матери, но все дети. А вот – я вижу – их главная мать. Я вижу ее. Она идет.

Из-за спины женщины выходили еще люди с бурдюками.

Мать остановилась рядом с бородатым отцом и посмотрела на Бадаль.

– Скрипач, – произнесла мать; Бадаль слышала этот язык во сне, – они идут не туда.

– Да, адъюнкт.

– И я вижу здесь только детей.

– Да.

За спиной у матери стоял еще один солдат.

– Но… Адъюнкт, чьи это дети?

Она обернулась.

– Не важно, Кулак. Теперь они наши.

Рутт наклонился к Бадаль.

– Что они говорят?

– Они говорят, что нам нужно возвращаться.

« Возвращаться? » – прошептал Рутт одними губами.

– Рутт, ты все сделал правильно. Ты вел Змейку, а ее незрячий язык нашел этих чужаков, которые нам больше не чужие. Рутт, ты увел нас от смерти и привел к жизни. – Бадаль подошла к нему ближе. – Теперь ты можешь отдохнуть.

Бородатый отец (которого звали Скрипачом) успел придержать Рутта, чтобы тот не упал. Они оба опустились на колени.

Адъюнкт немного подалась вперед.

– Капитан, он жив?

Тот, помедлив, поднял голову.

– Если сердце у него бьется, адъюнкт, то я этого не чувствую.

– Он жив, Папа, – произнесла Бадаль на их языке. – Просто отлучился. Ненадолго.

Вперед протиснулся мужчина, которого мать назвала Кулаком.

– Кто ты такая, дитя, и где научилась говорить по-малазански?

Кто я такая? Не знаю. И никогда не знала. Бадаль встретилась взглядом с матерью.

– Рутт привел нас к вам. Потому что вы единственные.

– Что значит «единственные»?

– Единственные, кто от нас не отвернется. Вы наша Мама.

При этих словах адъюнкт отшатнулась; глаза ее заблестели, будто от боли. Она отвела взгляд в сторону, а Бадаль указала на Скрипача.

– А он – наш Папа. Скоро он уйдет, и больше мы его не увидим. Так положено отцам. – Она потрясла головой, прогоняя грусть, нахлынувшую при этой мысли. – Так положено.

Лицо адъюнкта было напряжено. Не глядя в сторону Бадаль, она обратилась к стоящему рядом:

– Кулак, вскройте резервные бочонки.

– Адъюнкт! Да вы посмотрите на них! Еще до рассвета половина сдохнет!

– Кулак Блистиг, это был приказ.

– Нам нельзя транжирить воду! Тем более на этих… этих…

– Выполняйте, – устало произнесла адъюнкт, – или я велю вас казнить. Прямо здесь и сейчас.

– И войско взбунтуется! Клянусь…

Скрипач поднялся, подошел вплотную к Блистигу – и Кулак отступил. Скрипач ничего не сказал, только улыбнулся; в спутанной ржавой бороде сверкнули зубы.

Блистиг выругался и развернулся.

– Все это на вашей совести.

– Капитан Йил, капитан Гудд, – произнесла адъюнкт, – проводите Кулака Блистига.

Мужчина и женщина, державшиеся в стороне, встали по бокам от Блистига и последовали за ним в направлении колонны.

Скрипач вернулся к лежащему Рутту и присел возле него на колени, поставив руку рядом с тощим лицом. Потом поднял глаза на Бадаль.

– Он вел вас?

Она кивнула.

– Как далеко? Как долго?

Она пожала плечами.

– Коланс.

Вскинув брови, Скрипач бросил взгляд в сторону адъюнкта, затем снова посмотрел на Бадаль.

– И сколько дней идти до воды?

– В Икариасе были колодцы. Дотуда… Я не помню. Дней семь? Или десять?

– Без шансов, – произнес кто-то из толпы за спиной у адъюнкта. – Наших запасов хватит на день. Без воды мы выдержим не более трех дней… Адъюнкт, мы не дойдем.

Бадаль склонила голову набок.

– Где нет воды, есть кровь. Мухи. Осколки. Где нет еды, есть мертвые дети.

– В этот раз Кулак Блистиг прав, адъюнкт, – послышался еще чей-то голос. – У нас не получится.

– Капитан Скрипач.

– Да?

– Пусть твои разведчики проводят тех, кто на ногах, к повозкам с едой. Остальных поручить хундрилам. Проследить, чтобы всем досталось воды – и еды, если получится.

– Слушаюсь.

Скрипач протянул руки к Рутту и подхватил его. Теперь Рутт стал Ношей. Он сам нес Ношу, пока мог, а теперь несут его, и так будет продолжаться вечно.

– Адъюнкт, – произнесла Бадаль, провожая взглядом Скрипача с Руттом. – Мое имя Бадаль, и у меня для тебя есть стихи.

– Дитя, если ты так и будешь тут стоять, то умрешь. Я послушаю твои стихи, но позже.

Бадаль улыбнулась.

– Да, Мама.

И у меня для тебя есть стихи. Бадаль вглядывалась в надрывающиеся спины, истертые канаты, поваленные статуи вдоль тропы. С того первого разговора минуло две ночи, и с тех пор адъюнкта она не видела. Ни адъюнкта, ни мужчину по имени Скрипач. Еще не стало воды, и Рутт все не просыпался, а Сэддик сидел на тюках и раскладывал узорами свои побрякушки, после чего убирал их обратно в мешок до следующего раза.

Бадаль слышала ругань и споры. Видела, как вспучиваются волны в людском потоке, как солдаты размахивают кулаками, хватают друг друга, достают ножи. Смотрела, как мужчины и женщины плетутся навстречу смерти, ведь до Икариаса очень далеко. Воды не осталось, и некоторые начинали пить собственную мочу и оттого сходили с ума, ведь моча – это яд. Однако при этом они не пускали кровь умершим, а просто оставляли их лежать на земле.

Этой ночью Бадаль насчитала таких пятьдесят четыре. Ночью накануне было тридцать девять, а за прошедший день из лагеря вынесли семьдесят два тела. Их просто сложили рядами вдоль дороги, даже яму рыть не стали.

Дети из Змейки ехали верхом на повозках с едой. Их пеший путь закончился, но и они тоже умирали.

Икариас. Я вижу твои колодцы. Когда мы ушли, они были почти пусты. Что-то продолжает забирать из них воду. Не знаю почему. Впрочем, какая разница, ведь мы до них не дойдем. Выходит, правда, что все матери терпят неудачу? Что все отцы уходят и больше не возвращаются?

Мама, у меня есть для тебя стихи. Придешь ли ты ко мне? Послушаешь?