Эллис Нир - Страшные истории для девочек Уайльд

Кролик, черный с проседью, как густые брови дедушки Ферлонга. Задушенный. На его горле была затянута проволока. Изола распутала ее, не переставая гладить кролика по голове, словно ему все еще требовалось утешение, где бы он ни был.

Изола изучила орудие убийства. Струна для мандолины.

Изола похоронила кролика в яме, оставшейся от выкорчеванной сливы, и ничего не сказала братьям.

Лежа в постели, Изола перечитывала «Леди из племени единорогов» в красноватом свете бра. Новое окно было крепко заперто на две щеколды. В комнату вошла мама Уайльд. Выглядела она немногим лучше, чем слива в свои последние деньки. Отчего-то она похудела, и щеки ее напоминали неглубокие могилы.

– Что читаешь? – спросила мама, хотя совершенно точно знала ответ. Изола не расставалась с этой книгой, и из-за темного переплета и золотого обреза ее было сложно спутать с любой другой.

– «Басни и сказки Лилео Пардье», – заученно протараторила Изола, и мама с расстроенным видом прикусила нижнюю губу.

– Пора бы тебе от нее отдохнуть, – пробормотала она, обеспокоенно почесывая свои веснушки. – Подобное безумие заразно.

Изола приподняла бровь. Мама заговорила совсем как отец в очередном припадке по поводу «этих чертовых сказок!».

– К счастью, у меня иммунитет. – Изола подвинулась, и мама забралась к ней под одеяло, обвив дочь руками, ногами и волосами.

Была одна история в книге Пардье, которую Изола терпеть не могла. «Королева росомах» – целый трактат о матерях и дочерях, где на каждой странице, а то и в каждом абзаце все заканчивалось плохо, снова и снова. Мама говорила, что Пардье сочинила эту сказку, когда у нее случился «голубой» период творчества – совсем как у Пикассо. На страницах сказки женщины кромсали друг друга на лоскуты и ленты. Изола ненавидела эту историю, и во многом потому, что та была единственной, которую ей пришлось читать самой: мама никогда не рассказывала «Королеву росомах» перед сном. Может быть, если снять с этой сказки ностальгический флер, она оказалась бы всего лишь горьким любовным письмом, которое одна француженка когда-то написала другой, но у Изолы от «Королевы росомах» начинался зуд. Иногда она и сама злилась на маму, но ненавидеть ее? Изоле такое бы и в голову не пришло. Она жалела тех, кто не любит своих матерей. Не иметь матери – это все равно что потерять всех шестерых братьев одновременно. Кто тогда будет о нас заботиться?

– Не хочу, чтобы ты ходила в этот лес, – прошептала мама.

У Изолы в горле встал ком. Значит, мама тоже почувствовала неладное: зло за окном, девочка во тьме.

– Просто у меня плохое предчувствие, – встревоженно продолжала мама. – Сейчас там небезопасно. Прошу тебя, Зола.

Изола пообещала не ходить в лес, обняла маму и укачала.

Когда-то все было по-другому. Словно близнецы, они чувствовали боль друг друга и видели одинаковые бессмысленные сны. Мама плакала, когда Изоле делали укол или когда она обдирала коленку, а порой даже чувствовала боль дочери заранее, до того, как что-то случится.

Но все это осталось в прошлом. Если Изола падала и приходила домой показать маме пропитанные кровью чулки, мама больше не поджидала у окна, нервно сжимая собственное колено, а лежала в кровати или в ванне, наполненной пеной.

Иногда она плакала, но эти слезы не имели к Изоле никакого отношения.

Окровавленные коленки и исколотые вены стали обыденностью: их заслонила другая, слишком сильная боль. Даже теперь, лежа под пуховым одеялом, Изола чувствовала, как кровать покачивается, словно палуба корабля, пока мама зарывается в матрас, уходя в себя.

– Расскажи мне сказку, – хрипло говорит мама, и Изола заводит историю, но не сказку Пардье, братьев Гримм, Андерсена или Перро, а новую, авторства Изолы Уайльд, в которой присутствуют испанские щеголи, жестокие моряки и парни, названные в честь шекспировских героев. Жужжит прялка, а Изола с мамой смотрят в потолок, пока цветные нити сплетаются в единый гобелен слов, и выдуманная вселенная впервые оживает на глазах.

– Пап, сможешь сегодня отвезти меня в школу? Отец выбирает хлебные крошки из русой бороды.

– Тебе же нравится гулять по лесу.

– Не сейчас. Мне там страшно. Кроме того, и мама, и Але… – Изола зажала рот рукой, но было уже поздно.

Отец нахмурил брови, и из его глаз ушла вся теплота. Подбородок выпятился вперед, и кустистая борода заколыхалась.

– Что я тебе говорил, Изола? – взревел папа Уайльд. – Ты уже слишком взрослая для воображаемых друзей!

Изола ни на секунду не оставалась одна. Братья-принцы сменяли караул по часам. Те, кто не сторожил Изолу, искали следы дедушки Ферлонга, но никто из Детей Нимуэ не видал его, не слышал перебора струн мандолины и не улавливал в воздухе ароматного дыма трубки.

Изолу по-прежнему окружала смерть.

Когда ей было девять, Уайльды поехали в Лондон к новому доктору – новой надежде. Они проезжали мимо дома, где поэтесса Сильвия Плат когда-то заткнула мокрыми полотенцами щели под дверьми, чтобы до ее спящих детей не добрались невидимые щупальца газа из духовки. Чтобы до них не дотянулись пальцы смерти, которая жила в ее крови желанием-паразитом, одержимостью, готовой при любой возможности сменить одного носителя на другого.

Некоторое время Изола считала, что Сильвия Плат походила на нее и своими глазами видела тот иной мир, который был открыт Изоле, матушке Синклер и Лилео Пардье.

– Привет, Сильвия Плат.

– Привет, Изола Уайльд.

Даже расставшись с жизнью, Сильвия Плат сохранила уложенную элегантной волной челку, но смерть разгладила складки на платье и обеспокоенные морщинки на лбу. Какое-то время Сильвия с Изолой сидели на скамейке у клиники, пока папа Уайльд читал газету и обкусывал заусенцы вокруг уже сгрызенных под корень ногтей. Изола и Сильвия шептались о том, откуда взялось то, что между ними общего. Матушка Синклер говорила, что подобный дар исходит из места, где Озеро встречается с Деревом. До четырех лет Изола считала это место истоком всех сказок.

Сильвия сказала, что не знает, откуда взялся ее дар, но эта магия питала и ее стихотворения, и вольные мысли, и тягу к саморазрушению.

Ее муж – страдалец, превратившийся в изменника, – называл ее внутренний мир космическим цирком. Этот величественный внутренний мир, магический мир Нимуэ, этот неоновый костный мозг она иголкой выковыривала из своих костей и, дождавшись, пока тот затвердеет, лепила из него стихи.