Сесил Битон - Зеркало моды

С началом Первой мировой войны вплоть до конца 20-х годов в американском дизайне интерьеров господствовало имя Мюриэл Дрейпер, правда, прочитанное задом наперед: Репард Лейрум. Она придумала особый язык абсурда, впоследствии послуживший источником вдохновения для Карла Ван Вехтена и Флорин Штеттхаймер, закутывавшей все в целлофан. Изначально женщина состоятельная, Мюриэл рискнула всеми своими деньгами ради занятия, которое казалось и прибыльным, и творческим. Позднее она стала оценивать интерьеры как штатный критик журнала «The New Yorker»; вершиной ее карьеры стала работа в поместье Диринга в Майами: в сравнении со всеми частными владениями мира оно обошлось в рекордную сумму. Этот дом, ныне превращенный в музей, был богато и со вкусом обставлен и украшен в духе итальянской виллы Вискайя, имения на реке Брента. Первый этаж выходил прямо к морю, на нем был устроен своеобразный бассейн в виде пещеры со сталактитами. Для гостиной Мюриэл Дрейпер придумала особый потолок из кружев, которые специально для нее несколько лет плели в Бельгии.

И в работе, и на досуге дама по имени Репард Лейрум выглядел всегда шокирующе ярко. Золотисто-рыжие волосы подчеркивали мертвенную бледность лица, на котором выделялись алые губы. Одежду она всегда подбирала невообразимую и первой из американок стала носить платья от Мариано Фортуни. Она предлагала нечто резко противоречащее незыблемым критериям, которые установили Элси де Вольф, миссис Вандербильт, Анна Морган и Элизабет Марбери – представительницы школы, вдохновлявшейся Версалем и виллой Трианон. Говорят, что все эти дамы находились под влиянием одного американца по имени Уолтер Гай, проживавшего во Франции и слывшего сторонником версальского стиля: апельсиновых деревьев в кадках, решетчатых конструкций, залов с большим количеством зеркал. Среди вышеперечисленных дам главной была Элизабет Марбери, с виду чем-то напоминавшая великого Будду. Идеи ее служили для остальных деятелей живописи и оформительского искусства стимулом и катализатором. С вышеупомянутой группой оформительниц была связана и американская писательница Эдит Уортон: она даже написала книгу по украшению американских домов, в которой изложила взгляды, принятые в их творческом союзе.

Мюриэл Дрейпер была беспощадной нигилисткой и действовала полностью вразрез с утонченными вкусами этих дам: она потрясла американское общество тем, что, опираясь на безупречный, как у Рональда Фербенка, вкус, познакомила Штаты с лучшими образцами негритянского изобразительного искусства.

Она имела такой успех, что вскоре ее признание стало совершенно очевидным; соотечественники нашли в ней то, чего так долго искали. Она открыла салон, получила должность в администрации, вращалась среди людей искусства и политики. Вскоре, однако, она была низвергнута с пьедестала, поскольку совершила ряд досадных просчетов, по большей части в силу безудержно богемного образа жизни, и постепенно утратила и состояние, и положение. Однако люди по-прежнему помнили, что именно она сумела раскрепостить своих сограждан в вопросах оформления интерьера. У нее появилось немало последователей, многих она вдохновила на создание новых модных течений.

За несколько лет до этого имели определенный успех нововведения, предложенные богатым американцем Робертом Ченлером. Он был художником и рисовал картины довольно смелые: на огромных ширмах изображал ярких зебр, леопардов и жирафов. Многие из идей Ченлера так или иначе подхватили другие художники; в этих сюжетах они запечатлели определенное веяние времени.

К концу 20-х годов и самому началу 30-х Америка породила несметное число эфемерных, похожих на моль существ, бьющихся между слоями целлофана, – так выглядел фантастический мир Флорин Штеттхаймер. Дом ее в изобилии украшали целлофановые занавески, серебристая ткань и фольга, которые придавали интерьеру игривость. Штеттхаймер выработала свой неповторимый стиль, она не принадлежала ни к какому течению – была одиночкой, и тем не менее ее работы во многом определили безумную атмосферу 30-х годов. Талантливая художница, она разработала собственный неповторимый язык, нарисовав идеализированную американскую картинку негритянскими цветами; в театре она получила признание после премьеры негритянской оперы Вирджила Томсона «Четверо святых в трех действиях» на либретто Гертруды Стайн. К этой опере Флорин придумала костюмы и декорации из сахарного тростника.

В городе Фолкстон графства Кент в конце 20-х годов был построен дом в стиле модерн, его хозяйка Уинки Филлипсон наняла архитектора – Бэзила Ионидиса. Этот дом был несколько скромнее, чем расположенный по соседству в местечке Порт-Лим стилизованный арабский чертог сэра Филипа Сассуна, и все же его работа произвела сильнейшее впечатление. Первым мужем миссис Филлипсон был русский; говорят, он постоянно держал ее взаперти. После его смерти она вернулась в Англию и, хотя продолжала носить траур, вышла замуж за преуспевающего торговца и вновь предалась творчеству: сначала оно ограничивалось покраской цветочных горшков в белый цвет и выращиванием только белых цветов. Но вскоре страсть к бесцветности вышла за пределы стен дома: постройка стала сплошь белой и снаружи.

Поначалу госпожа Филлипсон и ее муж помогли утвердиться в оформительском деле супруге Сомерсета Моэма – клиенты знали ее как Сайри. Миссис Филлипсон решила, что имевшийся у Сайри ассортимент дубовых столов и медных горшков с физалисом необходимо слегка подправить, сделать более эффектным. Видимо, хозяйка из Фолкстона сумела заразить Сайри своим вирусом: та вскоре тоже стала тяготеть к бесцветности и отправилась распространять этот недуг по всему свету.

Госпожа Моэм, яркая женщина со своими суждениями и вкусом, одна из самых активных людей своего поколения, и прежде работала неустанно, теперь бросила все силы на то, чтобы сделать мир белоснежным независимо от времени года. Она появлялась, словно тайфун, и мигом сметала все краски – вытравливала, счищала, соскребала. Так продолжалось следующие десять лет. Ни один предмет мебели от нее не укрылся. Желтовато-белую гладь пола застилали циновки из овечьих шкур, по сторонам огромных белых диванов стояли столики с потрескавшимся белым покрытием, из белых ваз торчали перья белого павлина, и все это на фоне белых стен. Странное и завораживающее впечатление производила ее собственная гостиная в Челси, огромная и сплошь белая. Что-то невыразимо прекрасное было в этом сочетании девственно белых гортензий и белого фарфора на белом же фоне. Все было таким нетронутым и стерильным, что Марго Оксфорд, однажды войдя в эту комнату, застыла в изумлении и пролепетала: «Миссис Моэм, дорогая, вам бы сюда пару гравюр со старинными картами».