Диана Гэблдон - Семь камней

– О, это. – Малкольм равнодушно взглянул на ногу. – Все в порядке. Моя лошадь пала в нескольких милях от города, и мне пришлось пройти какое-то расстояние пешком, прежде чем я нашел другую. – Наклонившись с кряхтением, он расстегнул пряжку на протезе и снял его – как ни странно, это действие показалось Грею более неприятным, чем вид самой культи.

На коже остались глубокие вмятины от башмака, а когда Малкольм снял рваный чулок, Грей увидел широкое кольцо воспаленной кожи вокруг голени и синие пятна свежих ушибов. Малкольм зашипел и, закрыв глаза, принялся осторожно растирать культю.

– Да, кстати, я хоть тебя поблагодарил? – спросил Малкольм, открыв глаза.

– За что? – удивился Грей.

– Что не дал мне истечь кровью до смерти на поле под Квебеком, – сухо ответил Малкольм. – Ты уже успел забыть, да?

И в самом деле, успел. Кроме того поля под Квебеком у него случилось столько всего, и те лихорадочные мгновения, когда он сорвал с себя ремень и туго затянул вокруг искалеченной ноги Малкольма, из которой хлестала кровь, были всего лишь фрагментами – хоть и яркими – изломанного пространства, где не существовало ни времени, ни идеи. И вообще, тот день запомнился ему непрестанным громом – орудий, его собственного сердца, копыт лошадей индейцев, все это слилось тогда воедино и стучало в его крови.

– Не стоит благодарности, – вежливо сказал он. – Но вот что – отложим на миг светские формальности, я пришел, чтобы сказать тебе, что сюда направляется довольно большая британская эскадра с намерением захватить остров. Кстати, мне показалось или так и есть – неужели местный главнокомандующий пока не понимает, что объявлена война?

Малкольм заморгал. Он перестал растирать ногу и выпрямился.

– Да. Когда? – спросил он. Его лицо мгновенно изменилось – усталость и боль уступили место тревоге.

– По моим прикидкам, у тебя есть две недели, но, может, и меньше. – Он рассказал Малкольму все подробности, какие знал. Малкольм кивнул, а складка между бровей сделалась еще глубже.

– Так что я приехал, чтобы вывезти тебя и твою семью, – подытожил Грей. – И мою мать, конечно.

Малкольм посмотрел на него, подняв бровь:

– Меня? Ты, конечно, забери Оливию и детей – я буду весьма обязан тебе и генералу Стэнли. Но я останусь.

– Что? Какого дьявола? – Джон внезапно разозлился. – Кроме грядущего нападения наших соотечественников тут еще, по словам матери, назревает восстание рабов!

– Ну да, – спокойно отозвался Малкольм. – Вот именно.

Не успел Грей найти внятный ответ на это заявление, как дверь открылась, и в кабинет вошла миловидная чернокожая девушка в желтом шарфе на голове. В руках она держала огромный, помятый жестяный поднос.

– Señores , – сказала она, сделав реверанс, несмотря на тяжесть, и поставила поднос на стол. – Cervesa, vino rustico, y un poco comida: moros y cristianos , – она сняла крышку с одного из горшков, выпустив облачко ароматного пара, – maduros , – это были жареные бананы, Грей уже знал, – y pulpo con tomates, accitunas y vinagre!

– Muchas gracias, Inocencia , – поблагодарил Малкольм, и на слух Грея это прозвучало удивительно по-испански. – Es suficiente . – Он махнул ей рукой, отпуская. Но девушка не ушла. Обойдя стол, она присела на корточки и, нахмурив брови, посмотрела на его больную ногу.

– Esta bien , – сказал Малкольм. – No te preoccupes . – Он отвернулся, но она положила руку ему на колено и что-то быстро сказала по-испански, сердито и заботливо. Грей невольно поднял брови. Так говорил с ним Том Бёрд, когда Грей был ранен или болен, – словно Грей сам был виноват в этом и поэтому должен кротко подчиниться предложенному лечению. Но в голосе девушки слышалась явственная нотка, которая полностью отсутствовала у Тома.

Малкольм покачал головой и ответил в присущей ему манере – небрежно, но ласково – и на миг положил руку на желтую голову девушки. Это мог быть чисто дружеский жест, но не был им, и Грей напрягся.

Девушка встала, укоризненно покачала головой и ушла, кокетливо качнув юбками. Грей посмотрел, как закрылась за ней дверь, и снова повернулся к Малкольму. Тот взял с блюда оливку и жевал ее.

– Иносенсия, «Невинная», значит? – резко заявил Грей.

Лицо у Малкольма всегда было кирпично-красным, поэтому он не покраснел и просто прятал глаза.

– Самое обычное имя, испанское, какое тут дают девочкам, – сказал он, выбросил косточку и взял раздаточную ложку. – Тут встречаются самые разные имена! Асумпсьон (Успение), Иммакулата (Непорочная), Консепсьон (Зачатие)…

– Зачатие, да, в самом деле. – Это прозвучало достаточно холодным тоном, и широкие плечи Малкольма слегка поникли, хотя он все еще не смотрел на Грея.

– Это кушанье они называют « moros y cristianos » – то есть «мавры и христиане»: рис – это христиане, а черные бобы – мавры, видишь? – сказал он. Но Грей демонстративно игнорировал блюдо, несмотря на соблазнительный запах.

– Кстати, о зачатии – и Квебеке, – сказал он. – Твой сын от индейской женщины…

Малкольм наконец поднял на него глаза и снова опустил их на свою тарелку, положил что-то в рот, прожевал, проглотил и кивнул.

– Да, я узнавал – когда оправился от ранения. Мне сказали, что ребенок умер.

Это известие ударило Грея под дых. Он сглотнул, ощутив горечь желчи, и, не выбирая, взял что-то из блюда с pulpo .

– Понятно. Как… жалко.

Малкольм молча кивнул и щедро положил себе осьминога.

– Ты недавно узнал об этом? – Шок пронесся по телу Грея океанской волной. Он живо вспомнил тот день, когда нес малыша на руках во французскую миссию в Гареоне. Мать ребенка умерла от оспы, и Грей купил мальчика у его бабки за одеяло, фунт сахара, две золотые гинеи и маленький бочонок рома. Малыш, теплый и пухлый, доверчиво глядел на него, не мигая, круглыми, черными глазами.

– О нет, нет. Это было, по крайней мере, два года назад.

– А-а. – Грей положил в рот какой-то кусок и медленно жевал. Шок сменился огромным облегчением, а потом нарастающим гневом.

Сам недоверчивый, он дал священнику деньги на нужды ребенка и сказал, что платежи будут продолжаться, но только пока святой отец будет присылать Грею раз в год локон малыша – в подтверждение, что он жив и здоров.

У Малкольма Стаббса волосы были песочного цвета и росли тугими завитками, словно овечья шерсть. Предоставленные сами себе, они торчали на голове, словно пружины рваного матраса. Поэтому Малкольм стриг голову и ходил в парике. Он и тут носил парик, но сейчас снял его. Отросшие на дюйм волосы напоминали текстуру маленьких, кудрявых локонов цвета темной корицы, которые Грей к этому времени дважды получал из Канады: каждый локон был аккуратно перевязан черной ниткой и сопровождался короткой запиской от отца Ле Карре – с благодарностью и его благословением. Последнее письмо Грей получил перед своим отъездом на Ямайку.