Шарлотта Мендельсон - Почти англичане

– Вы привыкли к Лондону, – с отчаянием в голосе отвечает Марина.

Недавно на уроке истории говорили о власяницах, и с тех пор средневековые монахи не идут у Марины из головы. Если они, борясь с грехом, носили вериги и колючие пояса, почему бы ей не взять с них пример? Идея обзавестись постоянным напоминанием о собственной порочности показалась сперва интригующей, потом – разумной. Не обязательно ведь утыкать себя шипами: сгодится и Жужин пояс по моде шестидесятых, который придется впору любой семнадцатилетней школьнице. Марина поддевает его пальцем и чувствует мимолетное облегчение.

– Галереи, – продолжает она, – пьесы. Честно говоря, сомневаюсь, что вам понравится. То есть я совсем не обижусь, если вы останетесь до…

– Какая чушь! – отрезает Рози. – Это прекрасно. «Венецианский скупец». Мы будем видеть тебя.

– У меня роль продавца апельсинов, даже слов нет.

– Не важно. Ты будешь сидеть с нами и выходить на свой маленький разговор. Гостиница уже заплачена, поэтому решено.

– Они… вели себя вежливо?

– Не будь смешной. Совсем нет. Глупые люди, но это не важно. Мы будем там. Мы рады за тебя. Теперь я передаю трубку Жужи. Я люблю тебя, дорогуша.

– Я, я тоже тебя люблю.

«Маленькая изменщица. Скоро они узнают, что ты солгала, бросила химию и никогда не станешь врачом – и что тогда будет?» В последней посылке из дома пришло не только туалетное мыло и медицинский справочник, но и настоящий докторский халат с вышитым на кармане именем: Марина Фаркаш. Так и не решившись его надеть, Марина отправила халат под кровать, за компанию с окаменелыми бейглями и прочими следами позора, и теперь по ночам чувствует его под простынями.

Она даже толком не знает историю, а за полтора пропущенных триместра много чего случилось: Век Разума, например. Викторианскую Англию преподает миссис Три, директорская жена, которая сама ничего не смыслит в предмете и поэтому в основном читает вслух из учебника. Совсем не то, что учиться у Александра Вайни. Почему Марина этого не предвидела?

– Прекрасно, что ты играешь на сцене! – кричит ей в ухо Жужи. – Как я в консерватории. Я была Борис Годунов. Я уже говорила миссис Добош, она хочет фотографию. Как жалко, что мы не будем жить ближе.

Жужи возмущена, что их, или хотя бы ее одну, не пригласили в Кум-Эбби, в роскошный номер для гостей, если не в частные апартаменты доктора Три.

– Скажи мне, дорогуша, ты живешь хорошо? Как мальчики?

– Ты про…

– Не про этого ужасного Габа, Гиба, Гоба…

– Гая?

– Да. Про других. Ты встречаешься с ними?

– Ну…

– Очень хорошо. Ильди думает, что у тебя не должно быть много мальчиков, но она старомодная. Я говорю – прекрасно! – Жужи, кажется, совершенно серьезна. – Значит, мы будем их видеть? Мы будем все про них узнавать. И знакомиться с их семьями!

Прежде всего, здесь воняет. Лора была готова к определенной доле холостяцкого хаоса, к носкам на полу и грязной посуде, но не к этому кислому запашку, будто все содержимое унылой каюты – гниющее дерево, облезлую пробковую плитку, подтекающие баллоны с бутаном и хромых, уродливых кошек – то и дело окунают в речную воду, не давая обсохнуть. По углам шныряют чешуйницы. Под половицами тоже что-то мелькает.

– А, это, – говорит Петер, – нет, это какие-нибудь сережки или ключи. – За его лондонским акцентом слышатся интонации матери; это подбадривает Лору, хотя не должно бы. – Сложить их некуда, вот и теряются.

Под раковиной, в тазу для грязной посуды, сидит раненая утка – должно быть, сушится. Перед мутными иллюминаторами натянута веревка для белья. Солнца нет. За окном накрапывает дождик, запах усиливается: это и правда нечистоты. Очень холодно. И все же они беседуют.

Лора пытается подвести разговор к тому, как несправедливо Петер обошелся с родней. Он начинает плакать – с достоинством, без всхлипов и воя: закрывает глаза, откидывается на спинку стула и позволяет слезинкам катиться по лицу и сдержанно падать на фуфайку с эмблемой Африканского национального конгресса. Он говорит:

– Я не знаю, как это сделать. Чувствую себя убийцей.

– Я тоже. Но ты должен.

– Как? Как, скажи. И Марина… Кошмар. А если им еще хуже станет, когда выяснится, что я все это время был жив?

– Хуже, чем считать тебя мертвым? Хуже этого?

Петер выдерживает испытание. Лора видит, что от мыслей о дочери ему больно, и думает: так и быть.

– Учитывая, что ты болен…

– Да.

– Да.

Ей нужно больше узнать о раке. Разве это неуютное, заросшее плесенью место подходит человеку в его состоянии? Холод усиливается. Свет то и дело мигает. Похоже, кто-то – Петер или мифический Йенсен – протянул проводку от дома Сьюз: незаконно и смертоносно.

– Прямо по клумбе? – спрашивает Лора, выглянув в засиженный пауками и мухами иллюминатор. – Это несерьезно. А если дождем зальет?

– Не страшно, – отвечает Петер. – Изолента.

Лора провожает взглядом плывущее по реке нечто, завернутое в хозяйственный пакет.

– Но…

– Не рановато за меня взялась? – спрашивает он с улыбкой, которая может означать что угодно.

– И все же, кто такой этот чертов Йенсен? Ты хоть знаешь, как плавать на этой развалине?

Петер, судя по виду, снова готов расплакаться. У нее к нему столько вопросов: «Это хороший рак или плохой?», или «Сколько тебе осталось?», или «Это генетическое?», или «Покажешь, где у тебя шрам?» – но все они неподъемны, а он пытается сменить тему, будто боится ее реакции или считает, что Лора недостойна откровений. Всё, и операция в том числе, произошло прошлым летом – она никогда не узнает, где и кто был с ним рядом. А здесь он не потому, что сбежал из Уэльса, – нет, он «захотел» «вернуться».

– Но почему? То есть почему сейчас?

Он молчит.

– Ты мог объявиться и раньше.

Он глядит исподлобья. Лора рассказывает о работе и чуть не упоминает об Алистере, который ждет от нее ответа. Если уж благодаря бесконечному терпению, всепрощению или комплексу жертвы она собирается водить дружбу с бросившим ее мужем (а к этому все идет), то посоветоваться с ним не помешает. Формально у Лоры всего сутки, чтобы принять решение.

И все-таки она не может себя пересилить и вместо этого спрашивает:

– Будет… радиотерапия?

По всему выходит, что нет. Странно – возможно, врачи ошибаются? Что, если он умирает, а никто этого не заметил?

– Не сходи с ума, – говорит Петер, сворачивая самокрутку на липком кофейном столике. – Со мной все нормально.

– Я не схожу с ума. Просто волнуюсь.

– Ло…

– Знаю, знаю. Ты этого не заслуживаешь.

– Вот именно.

И все-таки каждый раз, когда их беседа должна прерваться, когда он мог бы обидеться, а она – вспылить, разговор идет своим чередом. «Мне, – думает Лора, – нужно только кое-что выяснить». Наконец, когда за окном темнеет, а в Вестминстер-корте вот-вот начнут беспокоиться, куда она подевалась – у нее ведь не может быть личной жизни, – Лора набирается смелости и заводит разговор о его будущем.