Шарлотта Мендельсон - Почти англичане

– Опухоль осталась, – отвечает он, – просто не растет. То есть хуже не становится. Док говорит, я, скорее всего…

– Поправишься?

Он отводит взгляд.

– Нет… ну, ты знаешь, они по-другому выражаются. Буду жить.

– Ох. Ну… Хорошо. – Горло сдавило, но она не заплачет. «Соберись», – командует Лора себе, и это, как ни странно, помогает. – Значит…

– Может быть, год.

– Господи…

– Нет, нет, ну… Может, два. Потом пять. Сама знаешь, вероятность.

Ей на голову будто надели мешок, водолазный шлем: невозможно увидеть, услышать или почувствовать ничего, кроме собственного оглушительного дыхания. Он может умереть. Он может выжить.

– Я не знаю, что делать, – говорит она голосом до того жалобным, что самой неприятно. – Чем тебе помочь?

На его месте она сказала бы: «Останься со мной». Но Петер этого не говорит. Он говорит:

– Хрен его знает.

Вздох, молчание. Всюду пыль, мухи и смерть – все как-то резко переменилось.

– Что ж, может, мне…

– Пора, ты хочешь сказать?

– Да.

Он нахмурился или ей показалось? Поди пойми в такой темноте, но Петер не говорит «Пожалуйста, останься» или «Ты мне нужна». Он вообще ничего не говорит.

– Пит?

– Я не хочу быть… – неуверенно начинает он и, кажется, сглатывает комок.

– Хочешь, чтобы я ушла?

– Если думаешь, что так надо… На самом деле, да, точно. Пожалуйста. Уходи.

1-й класс:поездка в Рим; 5-й класс: дружеский кружок Кумских нестипендиатов;

кросс-кантри:школьная лига Дорсета и Сомерсета, Дорчестерский колледж, старшие и младшие мальчики, незанятые девочки, 14:30; фехтование: чемпионат частных школ, Кристал-пэлас (весь день).

Вторая половина триместра еще хуже и суматошнее первой. Возможно, во всем виноваты дурные приметы, но Марина совсем раскисла: ей некогда спать, ее гложет совесть, а вдобавок к тоске по родному дому она теперь грустит и по «Стокеру». Мысли часто уносят ее туда, на залитую солнцем лестничную площадку, к миссис Вайни, которая ответит на любой Маринин вопрос – только дайте им снова встретиться.

Рози нашла бы выход. У нее железные нервы, не то что у ее подлой, трусливой внучки. По ночам Марина размышляет, не доведется ли ей, как часто бывает в книгах, себя проявить? Она соберет смелость в кулак (хотя это все равно что пытаться пригвоздить к скале медузу), спасет ребенка или станет политической мученицей – и все это с мыслью о предках, которые нарушали границы, подделывали визы и не терялись в присутствии знаменитостей. Она будет сильной.

Случай может представиться на День основателя. Да, убеждает она себя, вот и ответ. Осталось меньше двух недель; я сделаю что-нибудь выдающееся и сама не замечу, как окажусь на Пасхальных каникулах в «Стокере». Тогда-то и станет ясно, против чего так бунтует Рози. Тюдоры, случаем, не отличались какой-то особенной ксенофобией?

И все-таки, что, если эта история связана с войной?

Марина помнит, как Рози по вечерам – когда сделаны все уроки и отложена виолончель – не раз позволяла и даже приветствовала просмотр исторических программ. Отсюда следует захватывающий вывод: здесь наверняка что-то личное. Правда, со временем неувязка. Мистер Вайни старше своей жены, но, даже если ему пятьдесят, он никак не мог влюбиться в Рози. Или мог? Или, учитывая его привлекательность, это она в него влюбилась?

По ночам, изнуренная листанием словаря и сексуальной жизнью (воображаемой, но отнимающей много сил), Марина пытается представить, какие обстоятельства, кроме любовных, могли свести вместе Рози и мистера Вайни? Голова пухнет от напряжения. Не мог ли он влезть перед ней в магазинную очередь? Или оскорбить миссис Добош?

Потом, поздно вечером в понедельник, когда Марина пишет сочинение о Петре Великом, а в колонках чуть слышно играет Чарли Мингус, ее сознанию, блуждающему по заснеженным горным проходам, внезапно открывается истина.

Бабушка, если верить кузену Фюлопу, когда-то была коммунисткой. Говорят, она училась то ли в Вене, то ли в Будапеште; это меньше похоже на правду, однако Рози всегда отличалась умом – факт, которым все они очень гордятся. Во всяком случае, коммунизм – уже что-то. Марина слышала историю о прадедушке, владельце фабрики… впрочем, нет, это вряд ли. Возможно, он был бригадиром. Так или иначе, рабочие (или крепостные?) устроили забастовку, совсем как шахтеры. Рози была отчаянной девушкой примерно Марининых лет, поэтому отец отправил ее на переговоры с бунтовщиками. Предполагалось, что Рози убедит их подчиниться, но, вернувшись, она сказала отцу: «Они правы».

Вот и доказательство, разве нет? Итак, предположим, примерно в 1938 году Рози была хотя и не самой старшей, но самой умной и харизматичной из сестер Каройи. Над их трансильванской деревней разносился перезвон бубенцов и веселый смех доярок: война туда еще не пришла, как и англичане. Оно и хорошо, потому что Рози тогда училась в Будапеште. И вот изящный английский офицер (мистер Вайни – отсюда и его знакомство с теми краями), путешествуя по окончании университета, останавливается накормить лошадей и… Здесь все в тумане, но, очевидно, не обошлось без Любви. Видны декорации, но не история. Вокзал. Губная помада. Снег. Романтика войны, только без страданий – о них Марина боится думать.

Да, Рози влюбилась, но была отвергнута по причине выдающегося ума, и потом… потом… нашла утешение в Золтане. Бедный Золтан. Все, что Марина знает о семье со стороны дедушки – это что его отец был фабрикантом, производителем сёдел. Можно предположить, что Золтан, обаятельный и в то время еще богатый, по-рыцарски спас Рози.

Все это более чем возможно, если сойдутся даты, что вряд ли. Когда Хейди уходит мыть голову, Марина достает из-под матраса «Нити золота». «Александр Вайни, – сообщает обложка, – родился в 1944 году, стипендиат Вестминстера и Оксфорда».

Подожди-ка.

Если это не он, то кто? Брат, отец? Или все случилось раньше, в Первую мировую? Да, непростая задача. Марине нужен удобный чердак, полный тайников с письмами, или старая няня с историей наготове. Ильди могла бы все объяснить, но Марина не хочет, чтобы из-за нее плакали. Рози? Слишком страшно. Жужи?

«Жаль, что ты ничего мне не рассказал, – думает она о дорогом дедушке, хотя лицо его видит смутно. – Я, – говорит она себе, – оказалась меж двух воюющих семей, но останусь верной Монтекки. Или Капулетти? В общем, кому-то из двоих».

Лорины потайные таблетки взывают к ней. Сервант как будто пульсирует; когда кому-то из тетушек требуется чистый платок, Лора вскакивает и приносит его сама. Она вся издергалась. Может, принять одну для успокоения?

Петер бы знал, что делать. Да, Петер; словно зуд, словно тик, мысли возвращаются к четвергу. Она была готова посвятить жизнь уходу за смертельно больным, а ее выставили за дверь. Щелк – и конец, а она, как дура, стоит посреди моста, наполовину ушедшего под воду.