Диана Гэблдон - Чужестранка. Книга 2. Битва за любовь

– He принимай этого близко к сердцу. Твой желудок все еще воспален после морской болезни. Видно, я чересчур тороплюсь непременно накормить тебя. Не обращай внимания и поправляйся.

– Поправлюсь. – Он прикрыл глаза и вздохнул. – Чем ты сегодня занималась?

Он был явно неспокоен и чувствовал себя скверно, но немного повеселел, когда я рассказала ему о том, что успела узнать за день: о библиотеке, о часовне, о винном прессе и под конец – об участке лекарственных трав, где я наконец-то познакомилась со знаменитым братом Амброзом.

– Он просто удивителен, – с восторгом говорила я. – Господи, я совсем забыла, что ты его знаешь!

Брат Амброз был очень высокого роста, даже выше Джейми, худой как скелет, с длинным, обвислым, словно у бассет-хаунда, лицом. Все десять длинных и тощих пальцев на руках отдавали зеленью.

– Он может вырастить все, что угодно, – продолжала я. – У него там есть все обычные травы, а теплица такая крошечная, что он не может выпрямиться в ней во весь рост. Там у него большей частью растения, которые не растут в этих краях, и, по-моему, есть такие, которые вообще больше нигде не растут, не говоря уже о пряностях и наркотиках.

Упоминание о наркотиках вернуло меня к событиям прошедшей ночи, и я подошла к окну. Зимние сумерки спускались рано, и за окном стало уже совсем темно, фонари, с которыми монахи работали в конюшне и во дворе, раскачивались у них в руках, когда они переходили с места на место.

– Уже стемнело. Ты считаешь, что можешь уснуть сам? У брата Амброза есть лекарства, которые помогли бы тебе.

Усталость затуманивала ему глаза, но он покачал головой:

– Нет, англичаночка. Я ничего не хочу. Если я усну… нет, пожалуй, я почитаю немного.

Ансельм принес ему несколько книг по философии и истории, и Джейми протянул руку за книгой Тацита, лежавшей среди прочих на столе.

– Тебе необходимо спать, Джейми, – как можно мягче сказала я.

Он открыл книгу, оперся на подушку, но продолжал смотреть поверх книги на стену, крепко прикусив зубами нижнюю губу.

– Джейми, я останусь с тобой на ночь, – предложила я. – Постелю тюфяк на полу.

– Нет.

Как ни был он слаб, упрямство сохранилось в нем со всей обычной силой.

– Мне лучше побыть одному. И спать мне совсем не хочется. Ты иди поужинай, англичаночка. Ну а я… просто почитаю.

Он наклонился к книге. С минуту я с чувством полной беспомощности наблюдала за ним, потом сделала так, как он хотел: ушла и оставила его одного.

Состояние Джейми все больше и больше беспокоило меня. Рвота у него продолжалась; он почти ничего не ел, а то, что все-таки попадало ему в желудок, редко там удерживалось. Он бледнел и делался все более апатичным, утратив всякий интерес к чему бы то ни было. Большую часть дня спал, потому что почти не спал ночью. Он боялся ночных кошмаров, но не позволял мне оставаться с ним ночью под тем предлогом, что его бессонница нарушит и мой отдых. Я не хотела оказывать на него давление, даже если бы он это допустил, и проводила значительную часть времени либо в хранилище сухих трав у брата Амброза, либо в прогулках по монастырю, во время которых мне часто приходилось беседовать с отцом Ансельмом. Он пользовался возможностью наставлять меня в вопросах веры и тактично обучал основам католицизма, хотя я то и дело повторяла ему, что я по натуре атеистка. Он толковал мне о воспарении духом, а я спорила:

– Не понимаю, как я могу достичь этого. Воспарение духа или есть, или его нет. Я хочу сказать…

Тут я запнулась, выбирая выражения, которые не прозвучали бы слишком прямолинейно и грубо.

– Я хочу сказать, что для вас предмет на алтаре в часовне – это Тело Господне, а для меня это маленький кусочек хлеба, пусть даже и в самом прекрасном и великолепном вместилище.

Отец Ансельм нетерпеливо вздохнул и выпрямился, разогнув спину.

– Я заметил, что, когда я прохожу ночью в часовню, ваш муж обычно не спит. У него нарушился сон. Соответственно и у вас тоже. Поскольку вы не спите, я приглашаю вас пойти сегодня со мной… Побудьте со мной в часовне всего час.

– Зачем? – Я сощурила глаза.

– А почему бы и нет? – пожал плечами он.

Мне не составило труда подняться для встречи с отцом Ансельмом, так как я не спала. Не спал и Джейми. Когда бы я ни выглянула в коридор, я видела на полу полоску света, падавшую из полуоткрытой двери комнаты Джейми, и слышала слабый шелест переворачиваемых страниц, а иногда и негромкой стон, когда сам Джейми менял положение тела.

В монастыре было тихо – так же, как бывает по ночам во всех больших населенных зданиях: быстрый пульс дневной деятельности замедлился, но сердцебиение продолжалось, пусть медленнее и тише, но не прекращалось ни на секунду. Всегда кто-то не спит, кто-то проходит по коридорам, наблюдая и поддерживая живой ритм жизни. И вот настал мой черед выйти на дежурство.

В часовне царил полумрак, разгоняемый только светом красной лампады и нескольких белых тонких свечей; в неподвижном воздухе языки пламени не колебались, бросая слабые отсветы на темные раки святых.

Я прошла по короткому центральному нефу следом за отцом Ансельмом и преклонила колени по его примеру. Впереди виднелась коленопреклоненная фигура брата Бартоломе, который не обернулся на звук наших шагов и продолжал молиться, опустив голову.

Великая святыня – скромный кусочек хлеба – хранилась в огромной сияющей золотом дароносице, имевшей в поперечнике не меньше фута. Чувствуя себя немного неловко, я заняла место, указанное мне отцом Ансельмом. Позади меня слабо скрипнул стул, занятый отцом Ансельмом.

– Но что я должна делать? – спросила я у него тихонько из почтения к тишине этой ночи в часовне.

– Ничего, ma chére [23], – ответил он. – Просто будьте здесь.

И я сидела, слушая собственное дыхание и те звуки, которые различимы лишь в тишине, в обычное время заглушаемые более громкими. Глухое оседание каменной кладки, потрескивание дерева и крохотных язычков пламени неугасимых свечей. Еле слышный бег какого-то неведомого маленького создания, пробегавшего из своего укрытия в дом величия.

Это было воистину место успокоения, я в душе благодарила Ансельма. Вопреки моей собственной усталости и тревоге о Джейми я постепенно расслабилась, напряжение рассудка тоже ослабело – как пружина в незаведенных часах. Как ни странно, спать мне при этом не хотелось, несмотря на поздний час и тяготы последних дней и недель. В конце концов, думалось мне, что такое дни и недели перед лицом вечности?

Красная лампада горела ровно, свет ее отражался на золоте дароносицы. Огоньки белых свечей перед статуями святого Жиля и Богоматери иногда вспыхивали ярче и трепетали, но красная лампада горела так ясно и безмятежно, словно никакая невидимая струя воздуха не смела коснуться ее пламени.