Элоиза Джеймс - Однажды в замке

– Через четыре месяца, – ответил Гауэйн, хотя эта идея отныне была неприемлема. – Может, немного раньше.

– Не только я один наблюдал за вами. Отец дамы казался крайне недовольным.

Гауэйн снова пожал плечами:

– Бумаги подписаны, хотя граф предпочел бы, чтобы брак его дочери остался союзом, основанным на холодной практичности.

Чаттерис отправил в лузу очередной шар.

– Ваша беседа не показалась мне такой уж бесстрастной.

Гауэйн отказывался делать вид, что женится по расчету: это запятнало бы растущее чувство между ним и Эди. Поэтому он довольствовался короткой репликой.

– Ваш брак, как я ранее заметил, тоже абсолютно практичен.

Судя по улыбке, Чаттерис прекрасно понял, что имел в виду Гауэйн.

– Нам обоим повезло.

Его шар отрикошетил от бортика и замер.

– Как и ему.

Он кивнул в сторону Смайт-Смита, свадьба которого должна была состояться через неделю-другую.

Гауэйн нацелился на мяч.

– Моя невеста сказала, что у нее комнаты с балконом. Полагаю, ее спальня выходит во внутренний двор.

– Не могу сказать, – нахмурился граф.

– О, ради бога, – вставил Смайт-Смит, – если у леди Эдит есть балкон, он должен выходить на внутренний двор, поскольку у моих родителей балконы выходят на задний сад. Надеюсь, Кинросс, вы не захотите по ошибке влезть на балкон, ведущий в покои моей матушки.

Чаттерис прислонился к столу, игнорируя шутку будущего шурина:

– По-моему, Кинросс, я знал вас всю жизнь.

– Мы познакомились, когда нам было восемь.

Гауэйн забил шар.

– На вечеринке в этом же доме, если правильно припоминаю.

– Тем приятнее видеть, как вы пали жертвой стрелы, пущенной ребенком с повязкой на глазах.

Он имел в виду Купидона? Достаточно верное предположение.

– Кто бы говорил, – парировал он. – Итак, Смайт-Смит прав насчет балкона?

– Это всего лишь мысль, – заметил Чаттерис, – но почему бы не пойти по пути наименьшего сопротивления, а именно по лестнице?

Гауэйн поднял глаза, зная, что из них брызжет необузданное лукавство, которого никогда раньше не видел друг.

– Я бы предпочел удивить ее. За ужином мы обсуждали пьесы.

– О, так вот, что вы обсуждали? – расхохотался граф. – Уверяю, половина собравшихся посчитали, что в вашей беседе не было никаких литературных тем.

– Но, клянусь, так и было. «Ромео и Джульетта».

– Вот как! Опасные штуки эти балконы.

Гауэйн забил еще один мяч.

– Я в хорошей форме.

– Полагаю, старая лестница в каретном сарае, которой мы пользовались в детских играх, все еще там, – смеясь, сообщил Смайт-Смит.

– Но лестница недостаточно высокая, – покачал головой Гауэйн.

– Это веревочная лестница, – пояснил Смайт-Смит. – Мало того, сплетена из конского волоса. Должно быть, именно для такой цели.

– Я нахожу подобное предложение крайне нежелательным, – отчеканил Чаттерис.

– Вздор! – возразил Смайт-Смит, ткнув друга локтем в бок. – Завтра ты женишься, мне ждать того же всего неделю или чуть больше. А бедняге Кинроссу страдать несколько месяцев, а может и дольше.

Он обернулся к Гауэйну, лукаво блестя глазами.

– Я пошлю кого-нибудь за лестницей. Мой камердинер обо всем позаботится, а горничная леди ничего не узнает.

Стантон загнал в лузу последний шар, выпрямился, встретил взгляд Смайт-Смита и разразился смехом.

– Вы сами пользовались этой лестницей!

– Я не имею права отвечать на такое предположение, – весело отнекивался Дэниел. – Кстати, леди разойдутся по комнатам через час или около того. Считайте это моим свадебным подарком.

Гауэйн смотрел, как он выходит из комнаты в сопровождении графа. Оба чертовски видные мужчины!

Он вдруг обрадовался тому обстоятельству, что дебют Эди не состоялся в прошлом или позапрошлом году. Что было бы, познакомься он с ней в качестве, скажем, леди Чаттерис?

Немыслимо!

Когда они поженятся, он будет целовать ее за обеденным столом. Сколько пожелает. В Крэгиваре никто не посмеет возразить, если он прикажет лакеям выйти, когда ему придет в голову взять жену прямо на столе.

Мысленно застонав, Стантон понял, что успокаивающий эффект садов пропал задаром.

Эди готовилась ко сну в дремотно-мечтательном состоянии. Она приняла ванну, надела ночную сорочку и пеньюар, села на табурет, и Мэри стала вытаскивать из волос шпильки и орудовать щеткой.

Гауэйн представлял собой такую странную смесь: серьезный и энергичный, с легким оттенком язвительного юмора. У него верное сердце. Но он – человек сложный, который, по ее мнению, никому ничего не доверял.

– Желаете прилечь, миледи? – спросила Мэри.

– Не сейчас, – улыбнулась Эди. – Сначала я должна поупражняться. Спасибо, это все.

Когда Мэри ушла, Эди взяла стоявшую у стены виолончель и принялась подкручивать колки. Как бы она ни устала, все же должна играть не меньше часа. Завтра, в день свадьбы, будет не до этого.

Несколько лет назад, когда она впервые отказалась путешествовать без виолончели, отец велел сделать специальный футляр, с мягкой подкладкой и обтянутый бархатом, почти такой же, как у него самого. Теперь их инструменты возили в отдельном экипаже. Футляры были так тяжелы, что из дома в экипаж и обратно их несли два грума.

Эдит начала с Вивальди. Часть «Зима» никак ей не давалась. Полчаса спустя она повторяла две фразы снова и снова, пока не достигла нужного результата.

После этого леди вернулась к началу, намереваясь сыграть всю пьесу, прежде чем наконец позволить себе лечь. Она так сосредоточилась на музыке, что вздрогнула от внезапного порыва ветра, донесшегося из стеклянной балконной двери. Ветер взметнул ноты, и несколько листочков упало на пол. Пальцы Эдит соскользнули со струн, и она с тихим проклятием и начала снова.

Теперь ей уже не нужны были ноты: она знала пьесу наизусть. Мелодия, подобно воде, плыла с ее смычка.

Ветерок снова потревожил страницы. Но на этот раз Эди даже не моргнула глазом. Она почти закончила пьесу, когда дверь из коридора вдруг открылась. Эди злобно дернула головой. Мэри знала, как она ненавидит, когда ее перебивают.

Но это была не Мэри. Порог переступил отец. Он нес виолончель. Лицо осунулось, глаза потемнели.

Эдит подняла смычок и кивнула на стул, по другую сторону от камина, рядом с окном. Пока отец шел к ней, она поспешно одернула пеньюар, чтобы прикрыть ноги. Поскольку она часто играла перед сном, все ночные одеяния были сшиты с очень высоким разрезом, что освобождало ноги, одновременно позволяя делать подобающую уступку скромности.

Отец понимал, что играть, сидя боком, крайне неудобно. Ни один серьезный виолончелист не позволит ограничить движения руки.

Теперь он сел и провел смычком по струнам, настраивая инструмент.