Элоиза Джеймс - Однажды в замке

Эди сказала «поранится». Словно речь шла о живом существе.

– А есть разница между этой виолончелью и другой?

– Разумеется. Моя была изготовлена Руджери. Мы с отцом считаем его лучшим мастером виолончелей в мире.

– Она очень дорогая?

Эдит назвала сумму, от которой у Гауэйна отвалилась челюсть.

– На эти деньги можно купить дом в самом модном квартале Лондона!

– Поэтому я так боюсь за нее. И поэтому она путешествует в футляре с мягкой подкладкой.

– Я должен был что-то заподозрить, когда Бардолф уведомил меня, что для виолончели требуется специальный экипаж.

– И лакей, чтобы удерживать ее от падения во время путешествия, – кивнула Эди. – Быть музыкантом – недешевое дело. Но думаю, мы некоторое время не будем путешествовать. – Она взглянула на него, улыбаясь глазами. – Должна предупредить тебя, Гауэйн, что могу провести остаток жизни, играя на свежем воздухе. В саду. Там так тихо, если не считать журчания воды, и акустика превосходна. Все, о чем я мечтала.

Все, о чем она мечтала?

Эди взяла бокал с шампанским и сделала глоток.

– Можно дать бокал и тебе? Я думала, что стоит отпраздновать… приезд домой.

Эдит налила шампанского и мужу. Он взял бокал, но поставил на стол, не попробовав, и начал целовать жену, наслаждаясь ее вкусом. Плоть уже восстала. Последние дни Гауэйн жил в постоянном состоянии готовности. К тому времени, как он отстранился, глотая воздух, Эди трепетала в его объятиях и издавала тихие сдавленные звуки.

– Тебе нужно поесть, – прошептал он, проводя зубами по ее стройной шее.

Она отстранилась.

– Нет.

– Нет?

Эди отказывается от остывшей еды или вообще от ужина?

В ее глазах плескалась очаровательная неуверенность, которую Гауэйн попытался убрать поцелуями.

– Я не хочу следовать плану, – сказала она.

– Вот как, – пробормотал он, вспоминая их брачную ночь. Он еще крепче сжал ее в объятиях, провел рукой по великолепной округлой ягодице. – В этом случае, миледи, не возражаешь, если мы проложим обходной маршрут к ужину через нашу постель?

– Думаю, тебе стоит выпить шампанского, – нелогично заметила она. Пошарила, и отыскав свой бокал, осушила содержимое одним глотком.

Гауэйн не любил шампанского. Это вино словно вцеплялось ему в горло. Он не мог понять, почему кому-то оно нравилось… но, впрочем, он отрицательно относился почти ко всем видам спиртного. Однако сделал глоток.

Эди подняла бутылку и вновь наполнила бокал. Герцог наблюдал за ней и удивлялся. Похоже, не у него одного имелся план интимной жизни.

Впрочем, если повезет, ее план окажется лучше его.

Когда Гауэйн повернулся, ее глаза уже блестели от вина.

– Я думала поиграть для тебя. Только для тебя, потому что ты сегодня днем не смог прийти.

– Я бы с удовольствием послушал.

– Но я забыла, а теперь моя виолончель в футляре.

– Я буду счастлив достать ее для тебя.

– Спасибо, – просияла Эди приканчивая второй бокал. Или это уже третий?

Герцог взглянул на бутылку, но стекло было таким толстым, что трудно сказать, сколько шампанского осталось. Дворецкий, возможно, откупорил для нее бутылку часа три назад.

Эди подвинула стул, поставив его прямо перед диваном.

– Сядь сюда, – показала она. Он сел.

– Ты забыл свое шампанское! – воскликнула Эдит. Протянула мужу бокал и неожиданно поняла, что ее собственный пуст.

Не успев сообразить, что делает, он вскочил и перехватил ее руку:

– Не надо. Пожалуйста, не надо.

Он мысленно выругался, расслышав умоляющие нотки в своем голосе. Этот брак превращает его в сущее дитя, заставляет молить о том, чего он не может иметь.

– О… ты думаешь, я уже навеселе? – спросила Эди.

– Совершенно верно.

Она села на стул и потянулась к виолончели.

– Хорошо. Упс…

Эдит икнула раз, другой, прежде чем сжать виолончель.

– Не подержишь это?

Гауэйн уже стоял, потому что встала леди, – правило, вбитое в него с детства. Дерево виолончели было атласно-гладким, таким же гладким, как кожа Эди.

Она развязала завязки пеньюара и отбросила, оставшись в ночной сорочке из тонкого батиста, с лифом, отделанным кружевом. В вырезе виднелась соблазнительная грудь. Кружево падало со всех сторон ее бедер, как лента на лучшем торте, который Гауэйн когда-либо видел. Бедра такие пухлые, роскошные и…

– Можешь подать мне виолончель?

Голос жены вывел его из транса. Он подал ей виолончель.

Эди расставила ноги шире, и Гауэйн едва не ринулся вперед и не попросил отложить концерт, но вместо этого медленно опустился на диван, пока она правильно ставила инструмент.

– Я никогда раньше не играла в таком виде ни перед кем, – прошептала она.

– Чертовски надеюсь, что нет.

Ее улыбка стала шире.

– Что бы ты хотел услышать?

– Что-нибудь покороче.

Гауэйн не мог оторвать взгляд от ее ног, между которыми стоял инструмент. Ничего более эротичного он в жизни не видел.

Эди всегда преображалась, когда играла. Но это было другое преображение. Не только благодаря музыке, но и благодаря ему.

Она поглядывала на него из-под опущенных ресниц, пока играла что-то задорное, отчего пальцы плясали на струнах.

И тут Гауэйна осенила идея. Он снял камзол и галстук еще у себя в кабинете, а теперь встал и принялся расстегивать жилет.

Глаза Эди раскрылись чуть шире, но она продолжала играть, даже когда он стащил рубашку через голову. И ошиблась, когда он нагнулся, чтобы стянуть сапог. Он запомнил, как каскад нот спускался вниз, и тут Эди взяла не ту ноту.

У него сложилось отчетливое впечатление, что жене нравились его мускулы. Поэтому Гауэйн снова наклонился, на этот раз медленнее, изогнувшись как римская статуя, чтобы стянуть второй сапог и скатать чулки. Эди наблюдала… играя уже далеко не в темпе аллегро.

Теперь комната погрузилась в полумрак, поскольку некоторые свечи почти догорели. А последний дневной свет середины лета уже давно погас. Гауэйн положил руки на пояс.

Смычок поднялся, и последняя нота вышла слишком короткой. В наступившей тишине он услышал стук дождевых капель по оконным стеклам.

– Господи боже, – сказал он, расстегивая пуговицы панталон, и встречая взгляд Эди. – Эта нота должна была длиться дольше, верно?

– Откуда ты знаешь? – удивилась она, но ее взгляд вернулся к рукам мужа. Он расстегнул другую пуговицу и немного спустил панталоны, показав свой мускулистый живот.

– Эту мелодию ты играла с отцом.

Ноты отложились в его памяти, как и все, что он хотя бы раз читал или слышал.

– Ты так хорошо помнишь музыку, услышав ее всего однажды?

Гауэйну пришлось с трудом стаскивать панталоны с той части тела, которая едва в них помещалась. Но теперь он ощутил себя странно свободным, стоя голым перед женой. Никаких слуг. Только они двое.