Евгения Марлитт - Графиня Гизела

– Дьявол! – закричал министр. – Да вы не оставляете мне ничего в жизни! – И он обеими руками схватился за голову. – Ха, ха, ха, неужели я еще не умер?.. Неужели первый встречный искатель приключений в глазах его светлости безнаказанно может кидать мне в лицо самую недостойную клевету?

– Опровергните эту клевету, барон Флери, – сказал князь, сохраняя наружное спокойствие.

– Вашей светлости угодно в самом деле, чтобы я снизошел до того, чтобы отражать клевету этого авантюриста?.. Я не могу упасть так низко – я с презрением отталкиваю ее ногой, как камень, брошенный мне на пути! – вскричал министр довольно твердым голосом.

Его дерзость и самоуверенность снова начали расти. Ему послышались скорбь и сожаление в тоне его светлости.

– Ваша светлость, предположим – я говорю только предположим, – что действительно я заслуживаю упрека, но разве, с другой стороны, столь многие заслуги, которые я оказал княжеской фамилии, не заставляют забыть несправедливость, совершенную так много лет тому назад?.. Неужели никакого значения не должно иметь в глазах ваших то обстоятельство, что ни один из моих предшественников не сумел придать так много блеску династии, как я? Что я, как щит, стоял пред вами и на меня сыпались удары злонамеренных демократов, которые рады закидать каменьями традиции вашего благородного дома? Что я не допустил коснуться священных прав монарха современному духу?.. Я, преданный, действующий лишь в вашей пользе советник, как при управлении страной, так и в интимных делах княжеской фамилии…

– Более вы уже не будете им, – перебил его князь, делая ударение на каждом слове.

– Ваша светлость! – Князь отвернулся от него, стал в оконную нишу и сильно забарабанил пальцами по стеклу.

– Принесите мне доказательства противного, барон Флери! – вскричал он, не поворачиваясь к нему.

– Не замедлю это сделать, ваша светлость, – произнес министр, буквально едва держась на ногах.

Дрожащей рукой он схватился за ручку двери и неверной поступью двинулся по коридору.

В эту минуту в конце коридора показалась Гизела.

Опасаясь, что князь на обратном пути пройдет другим ходом, она поднялась по лестнице, решившись ждать князя в коридоре, поскольку была совершенно уверена, что ей уже не удастся приблизиться к нему, если он вернется в бальную залу.

Вид падчерицы как бы возвратил сознание министру; лицо его приняло насмешливое выражение, на губах появилась презрительная улыбка.

– Тебя точно кто позвал, мое сокровище!.. Войди, войди туда! – вскричал он, указывая пальцем через плечо на только что оставленную им комнату. – Милочка, ты ненавидела меня от всего твоего сердца, со всей силой твоей непокорной души – я знаю это, и теперь, когда дороги наши расходятся навсегда, я не могу отказать себе в удовольствии объявить со своей стороны и тебе, что антипатия была обоюдная… Жалкое, упрямое созданьице, оставленное мне графиней Фельдерн, было для меня предметом отвращения – мне было противно прикасаться к этому маленькому, тщедушному ребенку, которого называли «моей дочерью»… Итак, мы квиты! А теперь иди туда и скажи: «Мой милый папа во что бы то ни стало захотел упрятать меня в монастырь, потому что польстился на мое наследство!» Я говорю тебе, это произведет поразительный эффект, – и он защелкал пальцами в воздухе, как безумный. – И все твои остроумные аргументы против монастырской жизни были совершенно излишни – мы могли бы избавить себя от труда спорить о том, что нам не принадлежало, графиня Штурм, другой роковым образом порешил наш спор!.. Ха, ха, ха, а я-то думал, что увижу под монашеским покрывалом последнюю из блестящих Фельдернов!.. Теперь ты можешь обойтись без варки супа для бедных. Можешь бегать себе по полям и лугам, услаждая жизнь свою идиллией, и сохранить над головой своей изрядный клочок неба, в Аренсберге ты отряхнешь только прах с ног своих, что через несколько минут также намерен сделать и его превосходительство министр!

Он остановился с помутившимся взором, как бы теперь лишь впервые осознав весь ужас своего будущего со всем его неизгладимым позором; между тем Гизела, безмолвная от испуга, отошла в сторону и опустилась на подоконник.

– Ха, ха, и все это рухнуло, все, все… – простонал он. – И крестьяне с их оброками, и леса с дичью, и карпы в прудах – все, все снова перейдет в руки княжеского дома!.. Все это тебе, конечно, нипочем, не правда ли, малютка? Ты будешь довольна, если тебе оставят кружку молока да кусок черного хлеба… Но она, она, схороненная там с распятием, которое вложили в ее белые руки, прекрасная, возвышенная, святая бабушка – ха, ха, ха! Прекрасной Елене, которая как раз очутится на Блоксберге, понадобилось распятие!.. Если бы она могла проснуться и увидеть эту жалкую бумажонку! Она растерзала бы ее зубами и швырнула бы ее на пол, бросив в лицо всем, так же как и я, свое проклятие!..

И, дико захохотав, он пошел далее и начал спускаться с лестницы.

Хохот этот, вероятно, услышан был и в салоне с фиолетовыми занавесами. Дверь отворилась, и на пороге показался князь.

Министра уже не было; прислонившись головой к косяку окна, Гизела с ужасом смотрела вслед ушедшему.

Князь тихими шагами приблизился к ней и положил руку на ее плечо. Необычайная строгость лежала на его худощавом лице; казалось, в эти полчаса он состарился на пятнадцать лет.

– Войдите сюда, графиня Штурм, – сказал он любезно, хотя и без той доброты, с которой обращался к ней до того времени.

Гизела неверными шагами последовала за князем в салон.

– Вы желали говорить со мной без свидетелей, не правда ли, графиня? – спросил его светлость, давая знак португальцу удалиться в другую комнату.

– Нет, нет!.. – вскричала Гизела, с поспешностью протягивая руку к уходившему, как бы желая удержать его. – И он должен услышать, как я виновна, и он должен видеть мое раскаяние!

Португалец остановился у дверей, между тем как девушка старалась совладать со своим волнением.

– Поведение мое сегодня вечером дало понять, что я знала о преступлении моей бабушки, – сказала она задыхающимся голосом, опустив голову. – Я имела смелость, с сознанием вины, смотреть в лицо вашей светлости, находила мужество болтать с вами о пустяках, в то время как язык мой только и желал сказать вам: «Вас обокрали самым постыдным образом!..» Я знаю, что утайщик тот же вор, но, ваша светлость, – вскричала она, поднимая на него свой затуманенный слезами взор, – меня может извинить лишь одно – я всегда была заброшенным, не знавшим любви существом, которое при всем своем богатстве не имело ничего, кроме воспоминания о своей бабушке!

– Бедное дитя, никто вас не осудит, – сказал князь, расстроенный ее слезами. – Но кто мог решиться рассказать вам об этом деле? Вы были тогда ребенком и не могли…