Кэтлин Тессаро - Дебютантка

«Древние греки называли это словом „хюбрис“ – надменная человеческая гордыня. Да что они, черт возьми, понимали, эти древние греки?! Впрочем, в трагедиях они кое-что смыслили», – заключил Джек с мрачной насмешкой.

Сестра Джулии перестала с ним разговаривать. Родственники жены, которые когда-то так радушно его принимали, которых он уже привык считать и своими родственниками, особенно после того, как здоровье его отца ухудшилось, теперь держались отстраненно. Джек вдруг почувствовал, что остался совсем один: все они так отчаянно защищали Джулию, что между ними вдруг словно бы выросла непреодолимая стена. Никто ничего не говорил прямо, никто даже не заикался о том, как все случилось, о том, что произошло на самом деле. Они просто скорбели о потере близкого человека – сестры, дочери, племянницы. И пропасть между ними и Джеком становилась все шире. Стена враждебности, построенная из невысказанных слов, словно защитная реакция с обеих сторон, затвердела и превратилась в непробиваемую. Неужели родные Джулии винят в ее измене его, Джека? Считают, что он сам довел жену до этого своим невниманием или даже неверностью? Неужели Джулия по секрету рассказала всем, что не испытывает с ним удовлетворения в постели? Неужели таким образом плелась незримая паутина, захватившая и ее друзей, о которых Джек всегда думал, что они и его друзья тоже. На похоронах все они избегали смотреть вдовцу в глаза и больше никогда не звонили.

А ведь на самом деле Джек ни разу не изменил жене, не такой он был человек. Однако со стороны все почему-то выглядело так, будто Джулия наказала его за измену.

Будто она его бросила.

«Ну что ты все киснешь, – говорили знакомые уже через полгода после ее гибели. – Хватит об этом думать, прошлого не вернешь. Встряхнись, начни новую жизнь».

Да, надо бы прислушаться к их советам, пора уже выбросить все это из головы, принять жизнь, как она есть, наплевать на равнодушие тех, кто, как он полагал, когда-то любил его. Да-да, пора наконец повзрослеть и начать все с чистого листа.

Как все-таки жизнь к нему несправедлива! Эка невидаль, в этом мире никогда не было справедливости. Ну ладно, жена обманывала его. И что с того? Пора ему уже все забыть, завести подружку, дом купить, что ли… Словом, жизнь продолжается!

Но рана болела и никак не хотела заживать, рана была слишком глубока. Джек потерял то, чего ни в коем случае терять нельзя: надежду, естественную веру в человеческую доброту, в любовь.

Можно ли было предотвратить трагедию? Не этого ли все от него ждали?

В памяти всплыли слова, написанные на карточке: «Всегда с тобой».

Он вспомнил Кейт.

Да существует ли теперь такое понятие – «всегда»?

Шли дни, долгие, безмолвные, порой казалось, что ночь никогда не наступит, а мысли все бежали: бесконечные, навязчивые, они бились в его сознании, как волны моря о скалы, изнуряя душу. Джек не предпринимал никаких усилий, чтобы сопротивляться этому прибою, он давно оставил всякие попытки встряхнуться, посмотреть на вещи трезво. Слишком долго он напрягал все свое существо, пытаясь избавиться от навалившейся на него огромной массы новых чувств, новых мыслей. Он совсем обессилел. Сдался. Что же удивительного в том, что теперь он падает, беспорядочно кувыркаясь, куда-то в бездонную пропасть? У него нет больше ни сил, ни желания притворяться нормальным человеком. А здесь, в Эндслее, это не имеет никакого значения. Он здесь один. Можно месяцами не снимать одежду, не бриться и забывать о еде, полностью отдавшись навязчивым мыслям. В этом опустевшем старом доме, за много миль от другого человеческого жилья, можно сойти с ума, и никто не услышит, как он станет с криками бегать из комнаты в комнату.

Эндслей. Этот дом так же красноречив и великолепен, как и его ярость и страх, так же заброшен и дик, как и его собственное горе.

Но нет, он не сошел с ума. Джек слушал, как Рената Тебальди снова и снова поет арию из оперы «Мадам Баттерфляй», пил холодный чай, бродил из комнаты в комнату, время от времени занимался работой или валялся на высокой прохладной траве, которой уже полностью заросла лужайка рядом с домом. Обдуваемый легким ветерком, Джек дремал под теплыми солнечными лучами, слушая пение птиц и позволяя себе хоть на время забыться.

Когда на пятый день он подъехал к дому, возле него стояла знакомая машина.

На ступеньках парадного крыльца сидела Рейчел: в джинсах, красивой белой рубашке с длинным рядом пуговиц и матерчатых красных тапочках; в руке – дымящаяся сигарета.

– Я и не думала, что дом такой красивый, – вставая, заметила она. – А вот про тебя, дружок, этого я сказать никак не могу. Ты что, бритву посеял?

Джек засмеялся, выскочил из машины и захлопнул дверцу.

– Каким ветром тебя сюда занесло? Решила мне помочь?

Он подошел, обнял ее за плечи и от всего сердца прижал к себе. Как хорошо, что Рейчел приехала! От нее пахнуло уверенностью в себе, запахом табака, смешанным с тонким ароматом духов. Господи, как он был здесь одинок!

– А Кейт где?

Рейчел покачала головой:

– Извини, дорогой, я одна. И ты ошибаешься: я приехала не столько помогать, сколько присматривать за тобой. – Она провела рукой по его щетине, в которой кое-где уже тускло сверкало серебро. – И похоже, я как раз вовремя. Ты уже слегка смахиваешь на дикаря, детка.

– Ага, – радостно кивнул он.

Выражение лица Рейчел смягчилось.

– Ужасное время года, черт бы его побрал, – сказала она.

– Да, – снова согласился он.

– Предлагаю поступить следующим образом. Сначала покажешь мне дом, а потом отправимся поесть чего-нибудь вкусненького, я угощаю. Как тебе мой план? Слушай, может быть, я ошибаюсь, но у меня такое впечатление, что ты все эти дни постился. Угадала?

– От тебя ничего не скроешь! Изучила меня вдоль и поперек. – Джек улыбнулся, но потом вдруг замолчал, лицо его посерьезнело. – А Пол… Он ведь умер летом. Тебе это время года тоже кажется ужасным?

Она мрачно кивнула, в последний раз затянулась, бросила окурок на землю и раздавила его каблуком.

Они постояли еще минуту, глядя туда, где море сходится с небом. Дул ветерок, на безбрежном, без единого облачка небе, словно широко раскрытое око какого-то никогда не дремлющего божества, ослепительно сверкало жаркое солнце.

– Терпеть не могу лето, – наконец сказала Рейчел ровным голосом.

Джек взял ее за руку.

Она подняла голову и заглянула ему в лицо. Радость куда-то исчезла: казалось, Рейчел вдруг резко постарела, в беспомощных глазах ее зияла столь хорошо знакомая ему пустота.

Он повернул ключ в замке и толкнул тяжелую дубовую дверь:

– Заходи.

Бёрдкейдж-уолк, 12

Лондон

30 октября 1936 года

Моя дорогая Рен!