Элин Хильдебранд - Сезон любви

– Ничего я не исчезаю! Твоя мать знает об ужине с Маргаритой.

– Да, но она все равно хочет, чтобы ты осталась с нами.

– Ты можешь с ней поговорить?

– Я и так сделал все, что мог, чтобы их успокоить, – сказал Кейд, давая понять, что уступать он не собирается.

Рената бросила взгляд на правое колено Кейда, костлявое, покрытое редкими светлыми волосками. Рядом с этим коленом ей придется провести всю оставшуюся жизнь.

– Я больше не буду спрашивать о Майлзе, – продолжил Кейд. – Честно говоря, ничего не хочу знать. Сам не буду поднимать этот вопрос и родителям не позволю.

– Спасибо. Ценю твою доброту.

– Но я хочу, чтобы ты отменила ужин.

Рената молча смотрела на Кейда, на светлый, похожий на маску, след от солнечных очков на его лице. Кейд вел переговоры, разыгрывал из себя дипломата.

«Я спала с Майлзом. У него член больше».

– Поедешь к ней прямо с утра. Можешь провести хоть целый день. Только отмени, пожалуйста, ужин. Мама хочет, чтобы ты была дома, да и я тоже хочу. У меня такое ощущение, что я тебя давно не видел.

Вдруг кто-то хлопнул дверью. Рената подняла голову. По лестнице из квартиры над гаражом спускалась Николь. «Доносчица! Стукачка!» Николь окинула Кейда с Ренатой свирепым взглядом. Кейд неловко помахал, Рената опустила глаза. Как только Николь скрылась в доме, Рената вылезла из машины. С той самой первой встречи, когда Кейд без единого слова вытащил Ренату из клуба на улицу, подальше от музыки и лучшей подруги, надо было догадаться, что все всегда будет так, как хочет Кейд Дрисколл.

Еще не было пяти, а Сьюзен Дрисколл уже приняла душ, переоделась в брюки от Лилли Пулитцер и розовую шелковую блузку без рукавов и теперь сидела на диване, держа на коленях Мистера Роджерса и потягивая белое вино. Из кухни доносилось бренчание посуды: маленькая сплетница Николь готовила ужин.

– Вот ты где, дорогая, – сказала Сьюзен. – А то мы уже начали волноваться.

– Извините, что я пропустила обед, – угрюмо буркнула Рената.

– Ничего страшного, – улыбнулась Сьюзен.

Сколько Рената помнила, Сьюзен Дрисколл всегда носила одну и ту же прическу: рыжие волосы зачесаны назад, кончики чуть ниже ушей подкручены вверх.

– Держу пари, ты отлично провела время с Майлзом. Он душка!

Рената тщетно попыталась уловить сарказм в голосе будущей свекрови. Очень тянуло сказать: «О да, мы славно повеселились!», но Кейд ее опередил:

– Мама, Рената собирается позвонить Маргарите и отменить ужин. Хочет сегодня побыть с нами.

Сьюзен Дрисколл так громко взвизгнула, что Мистер Роджер спрыгнул с ее колен и убежал.

– Замечательно! Просто прекрасно! – обрадовалась Сьюзен. – Робинсоны подъедут к шести на коктейли. Они наши большие друзья и мечтают с тобой познакомиться. Что тебе принести? Холодной воды со льдом? Крекеры и виноград? Крем с алоэ от солнечных ожогов? Если ты прямо сейчас поднимешься наверх, успеешь немного поспать.

«Я не позволю этой женщине мной манипулировать», – подумала Рената, но она слишком устала, чтобы возмущаться и отстаивать свои права. Очень хотелось есть и пить, все тело болело, а еще Рената чувствовала себя виноватой. Она лишь молча кивнула.

Таймер на кухонной плите заверещал одновременно с боем часов, оба звука слились в режущую слух какофонию. Пять часов. Конец рабочего дня, подумала Маргарита, хотя это воспоминание относилось к далекому прошлому – ее отец заканчивал работу ровно в пять. Через пятнадцать минут он был уже дома, и Диана Биль всегда подавала ужин в половине шестого. Позже, после кулинарной школы, Маргарита стала воспринимать ранний ужин как нечто мещанское, провинциальное, свойственное Среднему Западу. Почти всю свою профессиональную жизнь в пять часов она возвращалась к работе после подготовки в первой половине дня, слишком короткого послеобеденного перерыва и бокала вина с Портером в расправленной кровати.

Таймер настойчиво пищал. Маргарита достала из печи хлеб, вычеркнула этот пункт из списка. Сейчас можно было бы сделать соус беарнез и оставить до ужина на водяной бане, но в ресторане Маргарита никогда не готовила соус загодя и решила, что сегодня тоже не станет. Она достала серебряные приборы и разложила так, чтобы за столом Рената сидела напротив нее. Ей хотелось смотреть крестнице в глаза.

Стол накрыт, фарфор и стаканы для воды отполированы до зеркального блеска, циннии и георгины весело теснятся в хрустальной вазе. Гладиолусы стоят в каменном кувшине у двери. Маргарита отыскала в кухонном ящике, который не открывала несколько лет, коктейльные салфетки. Когда-то они были красными в белый горошек; теперь красный цвет вылинял до розовато-серого, и уголки салфеток чуть загибались вверх, как подгоревшие тосты, но ничего, сойдет. Маргарита поменяла компакт-диск на другой, с композициями группы «Дерек и Домино», потому что песня «Блюз джинсов клеш» [28]была любимой песней Кэндес. Ее гимном. Маргарита собиралась рассказать об этом Ренате.

Весь день Маргарита боялась не успеть, и вдруг оказалось, что у нее есть два свободных часа. Она еще раз обошла дом. Пыль она вытирала в среду, пылесосила в четверг. Дом выглядел вполне пристойно. Можно было прочитать несколько страниц из биографии Теодора Рузвельта, нынешней послеобеденной книги, или залезть в Интернет; впрочем, Маргарита понимала, что вряд ли сумеет сосредоточиться. Сегодня на ужин придет Рената, ее крестница! Целый день Маргарита привыкала к этой мысли, но до сих пор не верила. В спальне она взяла фотографию, на которой ее сняли с Кэндес и четырехнедельной Ренатой сразу после крестин.

Маргарита почти никогда не молилась. В тех редких случаях, когда она попадала в церковь, – вроде свадьбы Кэндес, крестин Ренаты или похорон Кэндес, – Маргарита вместе со всеми склоняла голову и шевелила губами, повторяя заученные еще в детстве слова, но ничего не чувствовала. Она верила, что Бог есть, и не сомневалась, что Богу тоже известно о ее существовании, однако шестьдесят три года они обходились друг без друга. Маргарита не нуждалась в вере до гибели Кэндес, а в тот день вдруг поняла, что ее духовный запас пуст и ей неоткуда черпать утешение. Она не стала злиться на Бога из-за того, что он не пришел ей на помощь, как приходил к другим, или ненавидеть за то, что не облегчил ее путь, а восприняла его отсутствие как должное.

После смерти Кэндес Маргарита часто разговаривала сама с собой. «Ты только взгляни, как расцвело это дерево!.. Надо же, Элизабет Тейлор снова в наркологической клинике!.. Совершенно неубедительная концовка у последнего рассказа Сэлинджера, все подтвердят». Маргарита допускала, что это признак «душевной болезни», следствие решения больше никого не впускать в свою жизнь, но всякий раз воспринимала свое бормотание как молитву. Она разговаривала с Кэндес.