Катажина Михаляк - Земляничный год

– Он сначала был в меня влюблен, а я в него, – слабо защищалась мать.

– Но это же так быстро закончилось! Ты была слепая, или что?! – У Эвы перед глазами встали все те моменты, когда она лежала лицом в подушку и рыдала от ненависти к этому человеку, к матери и к самой себе.

– Эй, деточка дорогая, – вмешалась вдруг баба Зося. – А какое право ты имеешь осуждать мать, когда сама была такой же, если не больше, слепой, выходя замуж за пана К.? А? И замечу, что каким бы ни был Ромуальд, но он, однако, все-таки не сбрасывал жену с лестницы. И на тебя он руки не поднимал никогда…

– Потому что я ему пригрозила феном, – буркнула она.

– Что?! – разом воскликнули мама и бабушка.

– Я еще маленькая была, лет семь, может, восемь. Он мне все угрожал ремнем, несколько дней угрожал – уж и не помню за что. Вечером, когда он лежал в ванне, читая газету, это я помню хорошо, я вошла в ванную, он с воплем весь съежился, хотя я тогда и не понимала ничего, – тут Эва криво ухмыльнулась, – а я взяла фен и сказала ему, что если он хоть раз в жизни ударит меня или мою маму, то я ему брошу фен в ванну и он умрет от удара током. Я такое в кино видела, – Эва начала хихикать, а женщины переглянулись. – Я вам скажу, он побелел как стена и буркнул, что в жизни не видел такой вредной говнюшки, как я. Но он понял меня. И с той поры стал закрывать дверь на защелку.

– Да уж, поистине наша Эва тот самый тихий омут, в котором черти водятся… да какие жирнющие! – бабуля покачала головой. – Стоит ли удивляться, что он не особенно жаловал свою падчерицу! Это надо же такое придумать – фен в ванну. В семь-то лет!

– Или в восемь.

– Или в восемь. Но мать уже тебе во всех грехах исповедалась или еще нет? Получит она прощение и отпущение грехов?

Анна взглянула на дочь, и вдруг… все трое взорвались смехом. Они смеялись до слез, обнимались, тискали друг друга, скакали по комнате, как стадо дикарей, так, что Эва снова почувствовала, что вот-вот родит, и должна была присесть.

Этот смех был освобождением… Эти слезы уносили с собой все выплаканные и невыплаканные слезы за минувшие годы.

Эве пришлось отдышаться, прежде чем она снова смогла говорить.

– Так, теперь о Яне. Я хочу знать – и с подробностями! – все, что произошло со вчерашнего дня, когда мы отвезли вас в Новый Свет и там оставили, воркующих, как пара голубков, наедине. И до сегодня. Все – с мельчайшими подробностями.

– Ох… – Анна разрумянилась. – Мы… разговаривали, – сказала она неуверенно.

– Думается, о погоде?

– И о погоде тоже, – она рассмеялась звонко, как молодая девчонка. – Сначала я рассказывала ему, какая у нас тут, в Польше, была зима, потом он рассказывал о весне в Ирландии… – Она замолчала, вид у нее был мечтательный.

– И?.. Что? Что было дальше? После того, как вы подробно обсудили прогноз погоды для Польши и Ирландии на ближайшие полвека?

Анна вздохнула.

– Ян сделал мне предложение. Он сказал, что я была, есть и буду любовью всей его жизни и что он не может ждать, чтобы мне об этом рассказать, еще тридцать лет. Он сказал, что любит не только меня, но и тебя, нашу дочку, и Юленьку, нашу внучку. Что его место здесь, среди нас. Он хочет продать дом в Ирландии и купить здесь, но если я хочу остаться на Кошиковой и для него здесь найдется местечко… Он попросил, чтобы я не спешила с ответом, сказал, что у меня столько времени на принятие решения, сколько потребуется, но что в любом случае, даже в случае моего отказа, он останется здесь. Снимет квартиру в Варшаве, чтобы быть ближе к нам – средств у него достаточно.

– Романтичный мужчина, – вздохнула Эва, очарованная своим вновь обретенным отцом. Она верила, что с его стороны это все не игра, что все, что он говорит, он говорит искренне и от души.

– Но прежде чем я вообще начну думать над своим решением, мне нужно знать твое мнение обо всем этом – что ты думаешь об этом. Для меня это самое важное.

Эва взяла руку матери в свои ладони.

– Мамуль, если через полгода, на Рождество, я, которая должна была встречать это праздник в полном одиночестве, буду сидеть за столом в Земляничном доме с тобой, бабулей, Витольдом, маленькой дочкой и еще к тому же с отцом, моим собственным, самым настоящим отцом, папой… Мамуля… я… да я даже мечтать никогда не смела о таком. Я даже вообразить не могла бы себе ничего более прекрасного!

Анна обняла дочь изо всех сил, от всего сердца, с любовью – как обнимала ее много лет назад, когда они обе еще не стеснялись проявлять свои чувства. В обеих эту способность убили мужчины, которые вообще-то должны были бы, наоборот, им эту любовь давать.

– Я рада, – шепнула Анна. – Я очень рада, что за твоим рождественским столом в Земляничном доме ты нашла место для Витольда. Это хороший человек. Я думаю, что он будет хорошим – просто замечательным! – мужем и отцом!

«Хотела бы и я быть в этом так уверена!» – подумала Эва.

И некоторые желания имеют удивительную особенность – они исполняются.

Они сидели втроем, в тишине и покое майского вечера, когда эту тишину и покой нарушил телефонный звонок.

Они все вздохнули, жалея, что очарование этой чудесной минуты нарушено. Бабушка взяла трубку и с удивлением передала ее Эве:

– Это Анджей, – предупредила она шепотом. – И кажется, он очень взволнован.

– Ал…

– Эвка, черт тебя дери, ты не могла бы хоть иногда для разнообразия включать мобильник?! Я тебя уже целый час пытаюсь вызвонить!

– Иногда человеку надо… – начала она, но Анджей перебил ее.

Перебил словами, от которых весь мир словно замер и пропал, только сердце пару раз бухнуло в груди.

– Витольд. Несчастный случай. Он в операционной. Не знаю, в каком состоянии…

Буря над Земляничным домиком.

Меня восхищает это место – оно так же прекрасно в дождь и ненастье, как и тогда, когда ярко светит солнце. Даже, может быть, прекраснее: в Варшаве лило бы как из ведра, бессмысленно и безнадежно, потому что – ну что там поливать? Там я сидела бы в крохотной однокомнатной квартирке, глядя из окна на серый пейзаж и блочный дом напротив. А тут я вышла на крыльцо, смотрела то на тучи, несущиеся все быстрее, как овцы, которых гонит овчарка, то на листья березы, которые вдруг начали опадать, не в силах противостоять ветру, то на стену дождя, которая становилась все более сплошной и все более отвесно падала на земляничную поляну и деревья, стоящие вокруг нее.

Птицы тревожно щебетали, напуганные первыми раскатами грома, молнии разрывали небо уже совсем близко, дождь становился все сильнее – а они все не умолкали. Никакая буря не может им помешать продолжать свой бесконечный гомон! Когда же туча нависла прямо над нами, они спрятались в им одним известные безопасные места, чтобы там переждать бурю. И откуда птицы знают, что буря обязательно кончится, что нужно только переждать ее, – ведь они живут год, от силы два? А может быть, они хранят в памяти свою самую первую бурю, когда они были беспомощными голыми птенцами и испуганно жались друг к другу в гнезде, а мать согревала и прикрывала их своим телом, и это Нечто, страшное, пугающее Нечто, такое близкое, гремящее так, что маленькие сердечки замирали от страха, сверкающее зловеще, секущее дождем и воющее от ветра, – это Нечто в конце концов кончилось, прошло, и наступила необыкновенная тишина, мать выпустила их из-под крыла, встряхнулась и полетела охотиться на гусениц (потому что буря бурей, а кушать хочется всегда), а они задрали к небу головки и писком своим заявляли миру, с радостью и гордостью, что они живы. Может быть, это с тех пор они знают, что нужно просто сжаться в комочек и переждать, что любая буря рано или поздно закончится и наступит покой? Так, как я знаю, что, когда придет рассвет, выйдет солнце и закончится ночь?