Барбара Картленд - Испанские грезы

Вильда вздрогнула и, обернувшись, увидела перед собой маркиза. Она так удивилась при виде его, что не сразу сообразила сделать реверанс.

– Я видел, как вы с Мирабеллой вошли в музей, – сказал он, – и подумал, что вы рано начинаете свой осмотр достопримечательностей.

– Здесь так много того, что стоит посмотреть, милорд, – ответила Вильда, – что я опасалась, если мы не начнем сразу же, я так всего и не увижу до отъезда.

Маркиз засмеялся, циничное выражение исчезло с его лица, он выглядел помолодевшим.

– Чтобы увидеть все в Мадриде, здесь нужно действительно прожить долго. Но как я сказал, я был уверен, что вы найдете эту картину.

В его тоне было что-то многозначительное. Озадаченная, Вильда взглянула на него, потом снова перевела взгляд на картину.

– Вы, наверно, сознаете, что вас в ней привлекает? – спросил он.

– Я… я думаю то, что она так прекрасно написана, – сказала Вильда неуверенно.

– А еще что? – настаивал маркиз.

Она не могла понять, на что он намекает. Вильда всматривалась в картину, как учил ее отец, в ореол таинственности, окутывавший лицо Мадонны, и в тонко выписанную почти прозрачную вуаль, покрывавшую ее волосы.

Но она не находила объяснения поведению маркиза, и когда она снова вопросительно взглянула на него, он сказал:

– Мне кажется, мисс Уорд, вы никогда не смотрелись в зеркало!

Вильда широко раскрыла глаза.

– Вы… вы хотите сказать, милорд?.. – выговорила она, заикаясь.

Еще не закончив, она осознала, что он прав.

Хотя это казалось невероятным, было заметное сходство между ее лицом и лицом на картине, с таким совершенством изображенным Луисом де Моралесом.

Маркиз не сводил с нее глаз, и Вильда почувствовала, что краска прилила к ее лицу.

– Я… я никогда не знала… не могла мечтать… но я думаю… – пролепетала она.

– Она чрезвычайно на вас похожа, – сказал маркиз. – Еще мальчиком я хотел знать, как бы выглядели ее глаза, если бы она подняла взгляд. А теперь я знаю!

При этих его словах Вильда внезапно оробела и готова была отвернуться, если бы он не остановил ее жестом.

– Нет, – сказал он. – Останьтесь на месте! Я хочу видеть то, что никогда в жизни не ожидал увидеть, – реальное воплощение того, о чем мечтал Луис де Моралес в шестнадцатом веке.

Вильда еще больше смутилась, снова покраснела и с трудом могла проговорить:

– Мнение вашей милости… очень лестно… но хотя, может быть, и есть некоторое сходство – возможно, потому, что Мадонна – блондинка, что необычно в Испании – но… этот портрет – идеал красоты… с каким не сравниться обыкновенному человеку.

– Это может быть ваше мнение, – заметил маркиз, – но не мое.

Он устремил на нее внимательный взгляд, словно пытался что-то найти. Затем снова перевел глаза на портрет.

Он ничего не сказал, но Вильде казалось, что он говорит с ней, объясняя, почему ее сходство с Мадонной было так важно для него.

Наверно, прочитав ее мысли, он сказал:

– Вы правы, мисс Уорд, немногим дано увидеть воплощение своей мечты.

Не сказав больше ни слова, он повернулся и ушел, не оглядываясь.

Пока они разговаривали, Мирабелла смотрела на «Воз сена» Босха, где воз везли чудовища, символизировавшие страсти.

Мирабелле все казалось странным и забавным. Она захотела, чтобы Вильда объяснила ей один триптих с изображением маленьких зеленых дьяволов.

Вильда постаралась удовлетворить ее любопытство, и когда они бродили по галерее, осматривая одну картину за другой, она сочиняла о каждой какую-нибудь историю.

Но какая-то часть ее сознания была все еще занята маркизом и его словами.

Перед уходом ей захотелось снова вернуться к картине Луиса де Моралеса, чтобы убедиться, что она, как и маркиз, находит в ней сходство с собой.

Теперь, когда он указал ей на это сходство, она не могла не видеть его. Странно, что хотя Мадонна во многом походила больше на Гермиону, в спокойном безмятежном лице Мадонны, с бесконечной нежностью смотревшей на младенца, не было ничего от ее сестры.

Картина была настолько прекрасна, что Вильда могла только недоумевать, как мог маркиз найти в Мадонне сходство с ней.

И в то же время она сознавала, что каким-то необыкновенным образом он был тронут этим сходством. Он ушел потому, что не находил слов для выражения своих чувств. Вильда сама не понимала, откуда ей были известны эти его мысли.

Маркиз произвел на нее совершенно иное впечатление по сравнению с вчерашним днем, когда он показался ей подавляющим, страшным и неспособным составить счастье Гермионы. Но она понимала стремление Гермионы добиться положения, которое он мог ей дать. Она знала, что сокровища, которыми был наполнен дворец маркиза, были уникальны. Их владелице стал бы завидовать весь мир. Но было ли этого достаточно?

Вильде казалось, что этот вопрос задает ей отец, и ответ был предельно ясен.

Этого могло быть достаточно для Гермионы, но не для нее!

В памяти снова возникло лицо короля, и она услышала в своем воображении его голос, когда он сказал «очень красивое имя для очень красивой особы».

Ее неприятно поразило тогда, что столь важная персона заговорила с ней в такой манере, тем более что она помнила рассказы Гермионы. О женщинах, которых король преследовал, или, как естественно было ожидать, тех, кто преследовал его, потому что он был король.

«Я знаю, что это дурно», – думала Вильда.

Но она знала, что Гермиона просто посмеялась бы над ней и сказала, что такой деревенщине только в деревне и место.

Проходя по залам Прадо и спускаясь по ступеням туда, где ожидали его лошади, маркиз думал о том, какая глупость пришла ему в голову.

Разумеется, эта гувернантка из Англии не походила на Деву Марию с портрета де Моралеса, образ, овладевший им с детства.

Решив, что просто обманулся в мыслях и чувствах, он снова принял свой обычный облик. Презрительные линии от носа до кончиков твердых губ углубились, и в глазах его появились холодность и жесткость.

По тенистым улицам он направлялся к собственному дому, где все, что он собрал за годы, отличалось оригинальностью и высокой художественной ценностью.

Он сознавал, что некоторые вещи не только привлекали его, но и возбуждали, как это не удавалось женщинам.

Женщины преследовали его с самой ранней молодости, и он не мог вообразить себе жизни без них. Но он всегда сохранял независимость. Маркиз честно признавался сам себе, что женщины хоть и занимали важное место в его жизни, все же он видел в них скорее некий общий символ женственности, и мало кто привлекал его внимание своей индивидуальностью.

Он думал о женщинах, которых он знал. Если бы кто-то мог прочитать его мысли сейчас, он бы поразился, насколько этих женщин было много.