Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Я шагнула к нему, и охранники, патрулировавшие эту часть крепости, увидев, что хозяин пришел с женщиной, растворились в темноте. Несколько огоньков все же по-прежнему мерцали внизу – факелы тех беспечных или отчаянных людей, что выходили за стены в темноту, лампа, подвешенная над дверью в таверну, маленькие костры бездомных под мостами и жаровни речников, готовившихся к ночлегу. Ватикан был погружен в темноту.

Луна то появлялась, то исчезала в облаках, в просветах между ними сияли мелкие далекие звезды. Легкий ветерок, пробиравший до костей, заставил пожалеть, что я не захватила накидку. Или не осмелилась прижаться телом к Чезаре и почувствовать его тепло.

– Утром я переезжаю в Ватикан, – сообщил он, крутя на пальце перстень с камеей.

– Это твое желание? Или понтифика?

– Я его гонфалоньер. Его желание означает и мое.

– Значит, ты все-таки оказал ему поддержку.

– А был ли у меня выбор? Конклав отверг д’Амбуаза, а с кандидатурой еще одного испанца никто бы не согласился. – Он помолчал. Наверное, надеялся, что я отвечу каким-нибудь избитым комплиментом его отцу. – «Ты вернешься в Ватикан в качестве моего гостя», – продолжил Чезаре. – Так сказал делла Ровере. Он уверяет меня, что я буду его гостем, однако не приглашает меня, а вызывает. Слово «гость» имеет много толкований. Тут важен контекст.

– Ты можешь иначе объяснить это, – произнесла я, стараясь придать голосу уверенность. – В латинском ударение падает на конец фразы, а не на начало.

Он усмехнулся.

– Юлий Цезарь. Как, по-твоему, он себя чувствовал в мартовские иды? Знал, на что шел, или он доверял Бруту? Делла Ровере пользуется репутацией человека мудрого.

– Как и Брут. – Теперь я жалею, что так сказала, но в то время фраза прозвучала уместно, и мы рассмеялись. Чезаре похвалил мое остроумие, заметив, что оно не уступает мужскому.

У меня внутри все сжалось.

– Дети отправятся в деревенский дом моей матери в Капрарола. Как только я устроюсь в Чезене, немедленно за ними пошлю.

– Мы с твоей матерью уже лучше ладим, – промолвила и тут же устыдилась своих слов, откровенной лжи, фальшивой, хрупкой надежды.

– Ты с ними не поедешь.

Меня словно накрыло жаркой удушливой волной. Как он мог говорить таким спокойным решительным тоном, будто отдавал приказ по расстановке войск или планировал карнавальную забаву?

– Я хочу, чтобы ты для меня кое-что сделала. Вернешься в Феррару и передашь сестре вот это. – Чезаре стянул с пальца камею.

В ту же секунду у меня вырвался крик, такой громкий, что он отступил, потеряв равновесие, и чуть не перелетел за парапет. Где-то в глубине моего разъяренного сознания родилось спокойное желание подтолкнуть его. Вероятно, я успела коснуться его, поскольку в следующее мгновение Чезаре уже крепко обхватил меня, обнимая одной рукой за спину, а другой придерживая голову и прижимая щекой к своей груди. Я услышала, как бьется его сердце, а золотые нити вышивки, украшавшей дублет, больно врезались в кожу. Словно сокол, на которого впервые надели колпак, я вдруг успокоилась, попав в темноту его объятий, почувствовав себя беспомощной и связанной с ним слепым доверием.

Только я не была соколом; я была женщиной, которой грозило потерять ребенка. Перед глазами возник образ монны Ванноццы с Джироламо на руках, ее лицо скрывала тень от капюшона, цепкие пальцы опутали рыжие кудряшки. Это придало мне сил, и я высвободилась из цепких рук.

– Нет! – прокричала я, нырнув под его локоть.

Он схватил мое запястье, но я вырвалась и побежала. Охранник преградил мне путь своей пикой. Я услышала, как Чезаре за моей спиной приказал воину вернуться на пост. Дверь на лестницу так и осталась открытой после того, как мы прошли на крышу. Если бы только удалось проскользнуть в нее и захлопнуть за собой, это дало бы мне возможность схватить ребенка и пуститься в бега. Я бы отправилась к реке, села бы на корабль, держащий курс в Остию. Я бы вернулась домой в Испанию, ведь здесь меня больше ничто не держало. Лучше пусть мою веру испытывает инквизиция, чем я откажусь от сына. Возможно, мне удастся украсть баржевую лошадь и выбраться из города еще до рассвета.

Внезапный порыв ветра захлопнул дверь. Я бросилась к ней, но луна исчезла за облаками, и я не смогла отыскать щеколду. Я скреблась и толкала, хотя пальцы едва слушались. Толстая дубовая дверь не поддавалась моим слабым усилиям.

– Хорошо, – прошептал Чезаре, опалив горячим дыханием, и сцепил руки передо мной.

Он сломает мне ребра, если захочет, подумала я, с той же легкостью, с какой разрывает птичью тушку за обедом. А потом я осознала, не без удовольствия, что его рука скользнула вверх и обхватила мою грудь. – Ты победила. Твоему ребенку ничего не грозит. А теперь в постель.

Луна, точно по приказу, выплыла из-за облака и осветила дверную щеколду. По-прежнему удерживая меня одной рукой, Чезаре приподнял щеколду, пинком распахнул дверь, подхватил меня на руки и снес по ступеням. Неужели мы прошли мимо обеденного зала, попавшись на глаза сидящим за столом людям? Кажется, нет. У меня осталось впечатление о каком-то узком, сыром коридоре, неосвещенном, с неровным полом. Лица касалась паутина, пахло холодным камнем, а когда я открыла глаза, то увидела уютную, роскошно обставленную комнату, будто специально созданную для влюбленных.

Чезаре осторожно опустил меня на кровать, присел рядом и стянул сапоги.

– Ты по-прежнему принимаешь пилюли Тореллы? – спросил он, расшнуровывая на мне лиф и целуя теплую ложбинку между грудей.

Я молча кивнула.

– Хорошо.

В ту ночь Чезаре занимался со мной любовью неторопливо и нежно, словно утром его ждал лишь поздний завтрак. Его губы и руки были сладостно пытливы, мне казалось, будто я первая женщина, чье тело он исследует, каждым своим прикосновением, мудрым и чутким, Чезаре доставлял мне несказанное удовольствие. Когда наконец я уснула, его руки по-прежнему обнимали меня, а темные глаза улыбались.

Я проснулась с ощущением, будто кто-то потревожил мой сон. Я даже не сразу поняла, что ставни грохочут, а сквозь узкое неглазированное окошко врывается дождь. Я встала с постели, поеживаясь, и поискала, чем бы прикрыться. Только тогда сообразила, что Чезаре ушел. Не просто встал минуту назад, чтобы сходить в туалет или позвать с лестничной площадки камердинера, а вообще исчез, будто его тут и не было. Глядя на заправленные простыни и взбитые подушки на второй половине кровати, я начала сомневаться, не пригрезилось ли мне все то, что произошло прошлой ночью, хотя, дотронувшись до вспухших губ и почувствовав при ходьбе легкое восхитительное напряжение в бедренных мускулах, я поняла, что не ошиблась.