Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Мы поцеловались, сначала неловко, затем жадно. Что-то упало со стола и с грохотом разбилось. За дверью послышались крики, возня и глухой стук, словно о створки ударилось тело. Лютнист перестал играть. Чезаре мгновенно вскочил, вытянув кинжал.

– Поможешь мне, – приказал он музыканту, держа руку на щеколде, тогда тот отложил в сторону лютню, обнажил короткий меч и занял позицию рядом с хозяином.

Чезаре рывком открыл дверь и прыгнул вперед в ту секунду, когда дон Джоффре ввалился в комнату. Мне вдруг стало весело, и я расхохоталась как безумная, не в силах сдержаться, хотя братья не видели ничего смешного. Чезаре готов был убить кого угодно. Он пинком перевернул Джоффре на спину и прижал его к полу, поставив ногу на ключицу, в то время как лютнист нацелил острие меча прямо в горло Джоффре, а несколько вооруженных пиками людей заблокировали подходы с лестницы.

– В чем дело, братишка? – Последнее слово Чезаре произнес так, словно это было самым большим оскорблением, которое он мог выдумать. Но Джоффре добил тот факт, что Чезаре обратился к нему по-итальянски, а не на валенсианском диалекте, на котором объяснялась семья.

– Позволь мне подняться, Чезаре. Я не представляю угрозы. Я принес новость о понтифике.

– Что такое? – Чезаре убрал ногу с груди Джоффре, а лютнист отвел в сторону меч, хотя оставался начеку, давая ясно понять дону Джоффре, что с его стороны было бы неразумным делать резкие движения. Тот осторожно поднялся, потирая ушибленные кости.

– У него жар и сильная рвота. Говорят, он умирает, Чезаре.

Чезаре всадил кинжал обратно в ножны.

– Проклятие! – крикнул он и, схватив один из стульев, швырнул за дверь. Стражники кинулись в разные стороны, когда стул подпрыгнул и полетел по ступеням, посыпая их щепками.

– Успокойся, – попросил Джоффре.

– Что? – Чезаре вцепился ему в бороду и дернул вверх, вынудив брата резко поднять голову. Со стороны казалось, будто у того сломана шея. – Успокоиться? Надо мной смеются, меня унижают на каждом углу, а ты твердишь, чтобы я успокоился. Чем же я заслужил подобное невезение?

– Хочешь, чтобы я начал перечислять? – предложил Джоффре, забыв об осторожности.

Но гнев Чезаре прошел, или, возможно, он понял, что рискует стать заложником собственного красноречия.

– Пришлите ко мне Сассателли и найдите самого быстрого гонца.

– Последний раз, когда я видел Сассателли, он лежал без чувств в обеденном зале.

– Тогда окатите его колодезной водой и сообщите, что понтифик умирает. Это должно излечить его от похмелья. – Чезаре отвернулся от Джоффре и остановил взгляд на мне. Вид у него был огорошенный, удивленный, словно он забыл про меня. – А, Виоланта, – произнес он, проводя рукой по глазам, словно пытаясь стереть мой образ.

– Ты устал, – произнесла я, пораженная собственной смелостью. – Других новостей сегодня не будет. Нельзя же посылать гонцов в темноту. Оставь все до завтра.

Я еще больше изумилась, заметив, что он прислушивается к моим словам. Чезаре взял мои руки в свои, рывком поднял с дивана и сурово спросил:

Я гналась в глубокой чаще за зверем, похожим на льва, с темно-рыжей гривой и пятнистыми боками. Боялась, но хотела, чтобы зверь знал: я здесь, поэтому я его позвала. Несколько секунд он не отзывался. Я слышала лишь собственное хриплое дыхание и ритмичные удары звериных лап по зеленому настилу леса. А потом он вдруг оглянулся, и я увидела вместо морды золотой череп. Я шагнула вперед, привлеченная крошечным огоньком, мерцающим в глубине глазниц, но это был не огонь. Звериная морда усмехалась перламутровым оскалом. Я знала, что нужно бежать, но меня опутали ползущие плети лиан с листьями, как потные ладошки, и крошечными хоботками, пронзавшими кожу. Зверь сомкнул челюсти на моем плече и начал меня трясти.

– Ты маска, – сказала я ему.

– Я слепой Тиресий, – произнес он.

– Виоланта, просыпайся!

Я открыла глаза. Высокая фигура без лица прижимала моего сына к своей груди, поддерживая головку ладонью, и рыжие кудряшки ласкали согнутые пальцы, точно маленькие язычки пламени.

– Это сон, – пробормотала я, хотя сердце стучало, как колокол, предостерегающий о беде.

– Просыпайся, девушка.

Мне хотелось остаться во сне, исполнить волю зверя, но я не могла бросить Джироламо в лапах безлицего существа.

– Отдайте сына! – закричала я. – Отдайте сына!

– Держи. – Монна Ванноцца протянула мне ребенка, наклонившись вперед, и свет упал на ее изможденное лицо, прикрытое жестким глубоким капюшоном.

Я выпрямилась, отбросила волосы с глаз, расправила смятые юбки.

– Мы должны отправиться в мой дом, – сказала монна Ванноцца.

– Мы? В ваш дом? – повторила я, все еще плохо соображая после сна. – Время дневной молитвы? Который час?

– Примерно двадцатый. – Слишком рано для молитвы Богородице. – Он говорит, что утром уедет из Рима в Романью, и хочет, чтобы мы увели детей до его отъезда, пока отряды швейцарцев еще могут нас защитить.

Ужас облепил меня со всех сторон, будто мокрая мантия.

– Значит, понтифик умер? – По римским законам, все солдаты обязаны были удалиться из города sede vacante [42] .

– Пока нет, но это скоро случится. Он уже не способен защитить Чезаре от врагов. Остается надеяться, что Чезаре присоединится к Микелотто и переждет это время на своей территории.

Я поднялась, сунула ноги в туфли и почувствовала теснение в груди, свидетельствовавшее о том, что Джироламо проголодался. А еще давил мочевой пузырь, ведь я проспала несколько часов. Мне припомнился наш с ним разговор в Непи, когда Чезаре осудил такое бегство как трусость и посмеялся надо мной за то, что я ничего не понимаю.

– Я хочу поехать с ним, – сказала я. – Разумеется, Джироламо будет в большей безопасности, если увезти его из Рима.

Ребенок захныкал и принялся нетерпеливо тыкаться головкой мне в грудь – пришлось снова сесть на край кровати и покормить его.

– Будет бой, – сказала она, глядя, как ее внук энергично работает челюстями, раздувая пухлые щечки. – Он говорит, до него дошел слух о тайном собрании, что вчера ночью состоялось в доме венецианского посланника. Там были Аннибале Бентивольо, Джованни Сфорца и кое-кто из рода Манфреди. Со свойственной ему иронией Чезаре заметил, что вряд ли они собрались там, чтобы сочинить панегирик в его честь.