Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Я помогла ему. Обнаружила в себе определенное мастерство по приведению в порядок и изложению на бумаге эмоций других людей: так или иначе, я многое знала о письмах и силе начертанных слов. К тому времени, как мы вошли в док Вилла-Рика, я успела приобрести известность среди моих спутников. Сняла комнату в шумном доме, частично таверне, частично гостинице, частично борделе, недалеко от городской площади, и на те деньги, что остались после уплаты за жилье, купила перьев, перочинных ножей, чернил и чистых листов пергамента. Брат домохозяйки изготовил для меня вывеску – бодро торчащее перо, нарисованное на куске прибитого к берегу деревянного обломка – и повесил на мескитовое дерево, отбрасывавшее тень на клочок красной пыли, который хозяйка обнесла забором и назвала своей террасой. Там я и сидела, с утра до вечера, за шатким столом, подпертым камнями, и писала письма людям за деньги. Хозяйка получала свою десятую часть и начала процветать благодаря ауре респектабельности, какую я даровала ее дому, вроде тех странных ярких цветов, что росли в кустарниках вокруг нас. Выпытав у меня то немногое, что я готова была рассказать о своем прошлом, она заставила брата добавить на мою вывеску некое подобие герба Эсте.

Видимо, поэтому Гидеон и нашел меня. Очереди собирались быстро. Иногда меня уже поджидало несколько клиентов, когда я раскладывала свои инструменты при зловещем обманчивом свете раннего утра в резкой голубой тени мескитового дерева. Обращались ко мне по разным поводам: с просьбами прислать денег из дома, сообщить новости, рассказать об успехах или неудачах, предложить руку и сердце – это были письма, полные страсти, или, наоборот, содержали ледяной отказ. То, что я узнавала о жизни своих клиентов, походило на свет, пробивавшийся сквозь пальмовую крышу таверны, – отдельные пятнышки и полоски в окружении тени. Я писала молитвы на маленьких кусках пергамента, они туго сворачивались, их люди оставляли в щелях святых скал или церковных дверей, пострадавших от горячего соленого воздуха. Я одинаково легко писала на испанском, латыни, итальянском или французском, словно свобода нового мира освободила от оков мой язык.

Лучше всего, однако, мне удавались любовные письма. Я даже прославилась за свое мастерство лепить из нечленораздельных восклицаний влюбленных элегантные страстные фразы. Разумеется, многие из этих фраз были не мои. «Я так много рыдал, что теперь похож на человека, ослепшего от яркого снега. Умоляю, поцелуй мои глаза, чтобы в последний раз унять боль бальзамом твоих уст». Если бы это я сочинила, то вряд ли бы запомнила. Добавив финальный росчерк к букве «б», я подняла голову и улыбнулась. Того человека, что проплакал всю ночь в Непи, некому было поцеловать, и я надеялась, что молодой влюбленный, стоявший теперь передо мной, с румяными щеками от предвкушения будущего, преуспеет лучше. Клиент отвесил мне поклон, и я увидела за короткой коренастой фигурой Гидеона, одетого, как индеец, в белую хлопковую рубаху с разноцветным плетеным поясом. Я ждала, пока мой клиент проставит свой знак на письме и расплатится со мной. Гидеон наблюдал, как я отложила в сторону десятую часть, а остальное спрятала в карман.

– Я ждал от тебя весточки, – сказал он, опуская на мой стол письмо, которое я написала ему из Феррары, – а потом кто-то сообщил мне, что в Вилла-Рика появился писарь, женщина. Стоит посмотреть, подумал я. Неужели ты до сих пор не заметила, что, даже когда проделываешь огромный путь на край света, над тобой все равно довлеет прошлое? Опять я надеюсь, а ты снова от меня ускользаешь.

Я ощутила разочарование. Гидеон был не похож на человека, писавшего мне о важности ожидания с открытым сердцем.

– Мои планы сорвались, – произнесла я.

Он подвинул табуретку и уселся напротив меня, так что мне ничего не оставалось, как посмотреть ему в лицо. Гидеон улыбался, глаза его лучились теплотой, но это была усталая теплота, остывшее пламя. Руки испещряли ожоги различной стадии заживления.

– Я ждал тебя целый месяц в Остии, – промолвил он, упершись локтями в стол, – после того как поползли слухи о смерти Валентино. Надеялся, теперь ты изменишь свое решение.

Местная жительница в испанском платье и замысловатой мантилье, обрамлявшей широкоскулое лицо, стала переминаться с ноги на ногу и нетерпеливо вздыхать за плечом Гидеона.

– Закрыто до двадцать третьего часа, – объявила я, – пока солнце не окажется вон там. – И показала на колокольню церкви Святого Креста.

Женщина ушла, бормоча что-то на своем языке, а Гидеон рассмеялся.

– Значит, ты понимаешь их язык.

– И ты поймешь, если захочешь. Она говорит на языке тотонаков. Я живу теперь в Папантле, откуда они родом.

– И что же она обо мне сказала?

– Тебе не нужно знать.

Я пожала плечами. Я работала с рассвета. Глаза болели, плечи ныли от многих часов, что я сидела согнувшись над письмами незнакомых людей. Хотелось поесть и потом проспать без сновидений дневную жару. Мне было не до игр.

– А я оказался прав, – проговорил Гидеон.

– В чем?

– Валентино умер, а ты перебралась сюда. Сын с тобой?

Я покачала головой, боясь произнести имя Джироламо вслух. Гидеон потянулся через стол и закрыл мою ладонь своей костистой израненной рукой.

– Позволь мне отвести тебя куда-нибудь и угостить.

– Я питаюсь здесь бесплатно.

– У меня есть деньги. И немало, если на то пошло. – Увидев, как я удивленно разглядываю его одежду, индейскую рубаху и старую соломенную шляпу, которую он держал на коленях, Гидеон добавил: – Я одеваюсь по погоде. Если бы я точно знал, что увижу тебя сегодня, то принарядился бы.

Я заметила, что он больше не носит золотое украшение, которое показывал мне в тот день, когда взял на рыбалку.

– Кое-что изменилось, Гидеон. Где твоя шейная цепь? Что произошло?

Он дернул плечом.

– Я пришел к выводу, что старые ценности и новый мир несовместимы.

Гидеон отвел меня в заведение возле доков, простое и дешевое, но знаменитое своим рыбным рагу и хорошим вином, незаконно присвоенным на соседнем складе – собственности одного генуэзца, сделавшего состояние на ванили. Гидеон рассказал, что тоже понемногу выращивает ваниль, а потом продает, хотя основной доход получает от изготовления и ремонта проволочных этажерок, на которых высушивают тонкие черные стручки.

– Отсюда и ожоги, – заметила я.

– Да. Когда я впервые приехал сюда, то думал, что сразу займусь ювелирным делом. Эта земля в буквальном смысле нашпигована золотом и серебром. Но для индейцев золото – священный металл. Только шаманам разрешается работать с ним, иначе говоря, золотых дел мастера все шаманы. Я так до сих пор и не понял, как оно в действительности. И мне… не нравится, как похозяйничали тут испанцы. – В его глазах вспыхнул гнев. – Я снял свой амулет и расплавил, а вскоре изготовил по заказу моряка какую-то пустяковую безделушку для его любимой. Из-за золота здесь пролилось столько крови, что оно потеряло всю свою ценность и покрылось позором. – Он оживился. – Заниматься ванилью гораздо лучше, потому что на самом деле ее не разводят, а просто надеются, что лианы обовьют принадлежащие тебе деревья. Ксанат утверждает, что бог дарует черные цветы лишь людям с правдивым сердцем.

– Кто такая Ксанат?

Читать дальше