Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Так он убил четырех быков, с изяществом, точностью и беспощадностью, а напоследок отрезал ухо у быка и преподнес сестре. Карлик доставил нам на балкон черный бархатный хрящ на маленьком золотом подносе. Чезаре стоял внизу и кланялся мадонне, его волосы, заплетенные в толстую косу и связанные черной лентой, свесились с одного плеча. Он был обнажен по пояс, кожа блестела от пота и дождя, забрызганная грязью и кровью, как у одного из рисованных дикарей.

Все женщины потянулись к нему, словно цветы к солнцу, включая Анджелу и кузину Джерониму, чей кожаный корсет слегка поскрипывал, как новое седло. Даже черноликая Катеринелла с татуировкой на щеках просияла, не осталась равнодушной и пухлая благоразумная няня, отвечавшая за двух малышей, Родриго и Джованни, который от испуга крепче прижался к ее груди, когда она переступала с ноги на ногу.

Не думаю, чтобы кто-нибудь, кроме меня, продолжал на него смотреть после того, как донна Лукреция приняла дар, а Чезаре отвернулся. Вряд ли кто-то еще заметил то, как он расправил плечи, сведя лопатки. Казалось, у него за спиной крылья и он хочет взлететь, чтобы очутиться где-то в другом месте.

– Нет, стоит. Я люблю его. Не сомневайся.

Анджела рассмеялась:

– Да ничего ты его не любишь! Ты лишь протанцевала с ним разок, только и всего.

– А как долго ты была знакома с Ипполито, прежде чем?..

– Какая там любовь, глупая гусыня? Это способ унять зуд.

– Так вот, у меня больше, чем зуд. У меня ужасная боль.

– Ну-ка скажи, где болит? – Она дотронулась до моей груди. – Здесь?

Я вцепилась в горловину ночной рубашки; мое тело предназначалось Чезаре и только ему одному. Но Анджела толкнула меня на подушки, и ее ладонь заскользила по моему телу, задержавшись внизу живота, где тепло внешнее слилось с теплом внутренним.

– Здесь? – прошептала она, опуская руку ниже и умело действуя пальцами.

Я попыталась сжать ноги, но они сами раздвинулись. Анджела подняла мою рубашку и принялась оглаживать живот, бедра, потаенные складки, тихо воскликнув при виде темных волос.

– А вот здесь ты еврейка, – сказала она.

Затем ее пальцы нашли точку, которая, казалось, и являлась средоточием моей боли. Когда она ее погладила, я испытала такую сладостную муку, что невольно выгнула спину и чуть не закричала, но Анджела заглушила меня, сунув язык мне в рот. И все же «боль» – неверное слово. Мне было бы больнее, если бы она перестала делать то, что делала. И тут настал момент, когда мне показалось, будто я лежу не только без одежды, но и без кожи и каждый мой нерв поет, согретый дыханием Анджелы, в облаке ее любимых духов из туберозы. Мне хотелось молить о пощаде, однако изо рта вырвался лишь звериный стон. Но Анджела, видимо, поняла, потому что опустила подол моей рубашки и прилегла рядом, глядя на меня своими большими темными глазами Борджи, и ее рыжеватые волосы переплелись на подушке с моими.

– А теперь что ты чувствуешь? – тихо спросила она.

– Свободу.

– Вот видишь!

Но стоило мне произнести это слово, как я ощутила стыд, вину, тоску по Чезаре, похожую на голод. Мне хотелось, чтобы все повторилось, а может, просто я была не прочь отведать марципана. Я так устала, что больше не различала своих ощущений.

– Поспи, маленькая гусыня, – пробормотала Анджела, целуя меня в лоб, – мир огромен, и в нем много дурного.

Я мог бы овладеть ею по-всякому, настолько пассивна она была, но я не стал этого делать. В этом не было бы никакой радости.

Однажды утром, вскоре после Рождества, когда я помогала донне Лукреции одеться для поездки в Тиволи, в дверь постучал рассыльный, принесший записку для меня. Санта-Мария-ин-Портико – огромный дворец, его извилистые коридоры ведут к сотням комнат. Сомневаюсь, что даже донна Адриана, прожившая здесь почти всю жизнь, знала их все. Зато курьеры знали, в основном это были старики или воины, искалеченные в битвах, слишком уродливые, чтобы прислуживать нам в салонах или обеденных залах. Из своего главного помещения, что располагалось позади кухни, где все стены были забраны разделенными на секции полками, удобными для сортировки почты, они разносили послания во все покои дворца и за его пределы. Приглашение на свидание или вызов к дворецкому, чтобы объяснить, как разбилась чашка или откуда на фреске «Купидон и Психея» в зале Влюбленных появился скол, мелкие подарки в знак благодарности, долговые обязательства за проигрыш в карты, забытая перчатка или вызов на дуэль – все это курсировало по дворцу в кожаных сумках курьеров, попадало в город, а оттуда вниз по реке до Остии или через большие ворота в Неаполь или Романью.

То, что пришла записка, никого не удивило. Переполох среди придворных дам мадонны вызвал небывалый факт, что записка была адресована мне. Мы как раз закончили застегивать на мадонне сапожки для верховой езды и укладывать ее волосы в синюю бархатную сетку.

– Ну-ну, – сказала мадонна, выхватывая записку у посыльного, прежде чем он передал ее мне, – все-таки у нашей маленькой Донаты появился кавалер. А ты темная лошадка, Доната, и к тому же коварная, раз хранишь секреты от своей крестной матери.

– Уверяю вас, мадонна, для меня это такая же загадка, как и для вашей милости.

– Возможно, это один из феррарцев, что восхищался тобой на расстоянии, а теперь думает, будто сегодня утром ему выпадет счастливый шанс, – произнесла Элизабетта Сенесе, некогда принявшая по ошибке Святого Отца за подушку.

– Нет, – возразила донна Лукреция тоном, способным разбить хрусталь, – оказывается, здесь нет никакой загадки. Это рука герцога.

Дамы притихли. Я потянулась к записке. Мне казалось, я единственная, кто тут дышал и двигался, а все остальные во дворце попали под чары и уснули глубоким сном, только я спаслась каким-то чудесным образом. Даже донна Лукреция не шевелилась, однако продолжала держать двумя пальцами написанную на кремовом пергаменте записку, но так, чтобы я не достала.

– Можно мне прочесть ее, мадонна? – О, какими смелыми нас делает страсть.

Донна Лукреция моргнула, совсем как мой отец, если его неожиданно разбудить во время послеобеденного сна.

– Разумеется, – промолвила она. – Она твоя.