Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

– Освещение плохое, – сказала я.

– На обед подавали пудинг с кровью, – произнесла мадонна, и от воспоминания ее снова затошнило.

Только Катеринелла продолжала молчать. Вероятно, несмотря на лихорадку, она все равно не видела угрозы в черном цвете. Дона Лукреция откинулась на подушки; из-под кружевного чепца, прилипшего ко лбу, выбились мокрые пряди волос.

– Я пошлю Катеринеллу за лекарем, – проговорила я. – Не может быть, чтобы все они заболели.

– Лучше бы привести священника. – По бледным, припухшим щекам мадонны потекли слезы. – Надо же, чтобы все так закончилось, – пожаловалась она, слегка подвывая.

Это Чезаре виноват, в ярости подумала я, а потом, еще больше разозлившись, задалась вопросом, почему, что бы ни произошло, обязательно замешан он. Не захвати он Урбино, мы до сих пор жили бы в Бельфьоре, в полной безопасности. Убирая таз и предлагая мадонне глоток воды, который она тут же вернула, я уже не знала, люблю ли я его или ненавижу, и вообще, есть ли между этими чувствами разница.

– Ступай! – крикнула я Катеринелле. – Приведи лекаря.

– Но мадам говорит…

– Не нужен ей священник. Не все умирают.

Однако, когда рабыня ушла, поскрипывая босыми ногами по натертому деревянному полу, мадонна спросила:

– Со мной все кончено, Виоланта?

– Нет, мадонна, конечно, нет… – Но ее твердый и неподвижный взгляд, в котором угасала надежда, заставил меня замолчать. – Не знаю, – призналась я.

– Посмотри под кроватью. Там стоит сундучок. Дай его мне.

Я знала, о чем она говорит. Это была небольшая коробка, обитая потертой кожей, с медными насечками, запиравшаяся на ключ, который мадонна носила на цепочке. Я вытянула сундучок из-под кровати и аккуратно положила на колени донне Лукреции. Цепочка с ключом запуталась у нее в волосах, но она отказалась от моей помощи. Никто, кроме нее, не дотрагивался до ключа. С тихим торжествующим возгласом она высвободила цепочку, сняла с шеи и открыла замок. Я надеялась, что маска безразличия, которую мы, придворные дамы, обязаны носить в любое время, не исчезла, но меня охватило неприличное любопытство. Что в сундучке? Любовные письма? Тайный запас золота или бриллиантов? Пиала с ядом в качестве последнего средства?

В первый момент мне показалось, что сундучок пуст, но когда свет от свечи проник под выпуклую крышку, я увидела маленькую филигранную шкатулку, ту самую, что была с мадонной в ночь после нашего визита в темницу Уго и Паризины. Я невольно бросила взгляд на потолок, стараясь различить съемную панель, но ничего не увидела, ни щелки, даже если она действительно там была. Вынув шкатулку из сундучка, мадонна подержала на ладонях и улыбнулась, словно спутанная, перекрученная проволока хранила в себе какое-то драгоценное воспоминание.

– Помнишь, что я тебе говорила, Виоланта? Если я умру, ты должна передать это Чезаре с моей… – голос ее дрогнул, она запнулась и продолжила: – С моей любовью и сестринским долгом.

Я попыталась придумать предлог, чтобы узнать, почему это так важно для нее, но на ум ничего не пришло. Вернулась Катеринелла, приведя с собой одного из лекарей дона Альфонсо – сонного, встрепанного и напуганного. Наверное, кроме сифилиса, ничего другого он не знает, подумала я, возненавидев его за то, что не дал мне удовлетворить любопытство. Заодно возненавидела и себя за это самое любопытство.

Видимо, донна Лукреция, ослабленная беременностью и выхаживанием Анджелы, уже не могла выдержать этот последний удар, но дон Альфонсо вознамерился предпринять все усилия, чтобы спасти ее. С Анджелой я приобрела репутацию целительницы, поэтому теперь дон Альфонсо приказал мне оставаться с мадонной день и ночь. К тому же, надо полагать, мною можно было пренебречь как бывшей иудейкой. Сам дон Альфонсо устроил себе ложе в гардеробной жены, откуда его можно было легко вызвать ночью в случае малейшего изменения ее состояния. А днем он старался проводить с женой как можно больше времени, насколько позволяли его обязанности. Дон Альфонсо неизменно присутствовал, когда она принимала пищу; несмотря на то что я лично готовила для больной куриный бульон и ячменную кашу над жаровней в гардеробной, тем более что она все равно ничего не могла удержать, кроме одного-двух глотков воды, он продолжал подозревать отравление. Просто выдавал желаемое за действительное; даже яд был предпочтительнее лихорадки.

Когда новость разлетелась по дворцу, начали собираться стервятники: послы других государств, с цепкими взглядами и загадочными улыбками; художники, поэты и музыканты, пользовавшиеся покровительством мадонны, которым нужно было кормить семьи; купцы, бравшие с нее втридорога за атлас и мыло; священники и лекари, взиравшие друг на друга из противоположных углов комнаты, каждый в своем убеждении, что его профессия важнее. Здесь находился Джан Лука Поцци, герцог Эрколе когда-то посылал его в Рим устраивать брак мадонны; с тех пор он так и остался вынюхивать вокруг нее в надежде заручиться поддержкой дочери Папы Римского и получить кардинальскую шапочку в обмен на положительные – или хотя бы невраждебные – отчеты о ней, которые он высылал хозяину. А в укромном уголке, поблескивая глазами, как кошка в темноте, затаился Франческо Троче, человек, известный как посредник понтифика. Время от времени он шепотом бросал какую-то фразу на каталанском своему сподвижнику, Франсеску Ремолинсу. Тот привез из Урбино известие о падении Камерино под натиском войск Чезаре. Повелители Камерино тоже были связаны родственными узами с родом Эсте.

Явилась и семья: герцог в сопровождении сестры Осанны и стайки его любимиц-монахинь, которые рыдали, рвали на себе одежды и заверяли его милость, что случится чудо и его нерожденный внук не пострадает. Ферранте принес с собой сплетни и сборники стихов. Всплакнул на моем плече. Даже Сигизмондо решил навестить невестку и заверить ее, что лихорадка – очередной заговор крыс, но он справится с этой напастью. Он принес труп одной из злодеек, вымочив в рассоле и обмотав тонким муслином в подтверждение того, что победа близка. Я выставила его вместе с добычей, вздохнув с облегчением, что наша кухня расположена внизу башни Маркесана.

Епископ Венозы, любимый лекарь Его Святейшества, прошел сквозь толпу, как Моисей, перед которым расступилось Красное море. Он прошествовал в спальню, а потом оттуда в сопровождении семенящих сзади помощников, нагруженных мисками и подносами с чашками и банками. Стоило ему появиться в дверях, как все лица тотчас поворачивались к нему с выражением ожидания, терпения, тревоги, любопытства и внимания, а он взирал на них торжественно и высокомерно. Каждый раз, когда дверь опять за ним закрывалась, толпа возобновляла пересуды, теряясь в догадках и домыслах. Это перешептывание напоминало вздохи демонов, обитающих в эфире.