Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

– Это за что? – весело интересуется он.

– Просто так. Продолжай. Ты пока ни словом не обмолвился об Урбино.

– Ты нетерпелива. Спешить некуда.

– Нас скоро хватятся. Который, по-твоему, час?

Чезаре оценивает угол тени, меркнущей на кирпичном дворике.

– Тринадцатый, четырнадцатый. Хотя солнце за тучами. На чем я остановился?

– На том, что тебе выговаривала мама.

– Plus за change, – печально говорит он. – Да, так вот, ты, вероятно, знаешь, потому что это одна из тех сомнительных историй, которые про меня рассказывают, что одним условием ухода Карла, предложенных отцом, было отдать ему нас с Джемом в заложники, и тогда все будут вести себя хорошо. Учитывая то, что его люди успели натворить в Риме, да и в других местах, можно сказать, что это было все равно что запирать дверь конюшни после того, как лошадь убежала. Тем не менее это сделали. Я почти сразу спасся бегством. Мы с отцом заранее разработали план…

– Я знаю. Мы в школе часто об этом говорили. И тебя обсуждали. Подружки потому и пришли на мое крещение, что надеялись взглянуть на тебя хоть одним глазком. Но ты не появился.

– Ну, тогда я еще не знал, какая ты красавица. Ради тебя я мог бы прийти в церковь. – Чезаре приподнимает прядь моих волос и подносит к губам. Его пальцы сжимаются в кулак, он начинает тянуть меня за волосы и останавливается, услышав мое шипение, понимая, что причиняет мне боль. – Но они убили Джема, – говорит он бесстрастным и холодным тоном.

– Донна Лукреция утверждает, будто он умер от лихорадки.

– Его отравили, не сомневайся. Карл догадался, что мы с отцом спланировали мой побег, когда не нашел в моем багаже ничего, кроме камней и пустых коробок. Чтобы досадить понтифику, он решил лишить его денег, которые тот получал от султана на содержание Джема. Джем был силен, как слон, он бы не поддался так легко какой-то лихорадке.

– Ты очень его любил?

– Он позволял нам быть самими собой. Ты даже не представляешь, какая это редкость для таких людей, как мы.

Я думаю о себе, своей внешности и трех именах, о языке, на котором я иногда вижу сны, хотя больше его не понимаю. Я молчу. Хочу узнать, каков настоящий Чезаре, когда ничто не мешает ему быть самим собой.

– Входишь в его покои и словно попадаешь в сон. Он жил в подобии шатра, яркие шелковые полотнища свисали с потолка в виде парусов, а полов не было видно из-за подушек и серебряных подносов на маленьких витых ножках, полных сладостей.

Я смотрю на балдахин над нашими головами, мою кожу ласкает шелк и бархат, хотя иногда колются отдельные крошечные перышки. Вероятно, Джем сейчас наблюдает за нами оттуда, куда попадают после смерти мусульмане.

– У него всегда пахло ладаном, потому что он любил этот запах. Не пытался заискивать перед каким-то божеством, которому было на него наплевать. Учил нас варить лукум в бронзовом чане, подвешенном над костром, и уговаривал пить маковый настой. Тот, по его уверениям, содержал множество тайн, хранящихся в маковом зерне, и лишь тепло нашего нутра могло их освободить. Лукреция никогда не понимала, почему взамен нельзя просто вдохнуть аромат духов, хотя, разумеется, в духах нет никакой тайны. Я никогда не прощу французам то, что они убили Джема.

– Но ведь они твои союзники. И твоя жена француженка.

– Почему ты твердишь о моей жене? Да, она моя жена, а французы мне не союзники. Они мои инструменты, как и Испания. Расскажу тебе только одно о моем пребывании во Франции.

Сердце начинает тяжело биться, словно в груди моей кто-то орудует скалкой для белья. Я не уверена, что хочу услышать его рассказ о Франции.

– Когда я там был, то кое-что смекнул. Наверное, свою роль сыграл эффект расстояния, своего рода перспектива, если угодно. Я понял, что если Италия хочет добиться чего-то большего, а не просто быть игровым полем для испанского и французского королей, то она должна стать государством с собственным королем во главе.

– Тобой?

Чезаре пожимает плечами.

– Неважно. Дело в ином.

Он поворачивается ко мне лицом, глубже зарываясь в подушки, и я понимаю, финал рассказа не за горами: Чезаре снова готов для любви. Я обнимаю его и притягиваю к себе.

– Я захватил Урбино, потому что мог это сделать, – шепчет он, – хотел это сделать, потому что никогда больше не буду ничьим пленником. И я никогда больше не стану исполнять ничьей воли, кроме собственной. – Теперь он зависает надо мной, и его волосы закрывают наши лица, когда мы целуемся, и я тянусь навстречу его желанию…

– Дон Сесар!

В мгновение ока он на ногах, натягивает рубашку через голову, откидывает волосы с глаз.

– Микелотто.

Время возобновляет ход.

Микелотто стоял, прислонившись к белой мраморной колонне и скрестив ноги, с видом человека, который видел все это раньше. Через плечо он перебросил пояс от меча Чезаре, там же висели хозяйские шпоры, а в руке держал черный плащ рыцарей Святого Иоанна, в котором Чезаре прибыл в Феррару в другой жизни.

Пока я копалась в подушках в поисках одежды, он сообщил:

– Приехал Сальваторе. Говорит, что перехватил донесение кардинала Орсини, которое тот отправил Вителлоццо. А еще он привез оценку фортификационных сооружений Сан-Лео, какую вы просили сделать Леонардо.

– Значит, началось. Хорошо. Теперь вскроем нарыв раз и навсегда.

Микелотто подозрительно покосился на меня, пока Чезаре натягивал бриджи.

– Опасаться нечего, – ответил он на немой вопрос лейтенанта.

И действительно, чего опасаться? Я понятия не имела, о чем толковал Микелотто, хотя вскоре об этом заговорит вся Италия.

Микелотто бросил плащ хозяину. Чезаре надел его через голову и вышел из лоджии. Пристегивая меч, он повернулся ко мне и произнес:

– Попрощайся за меня с сестрой. Скажи ей… скажи ей, что Рождество мы проведем вместе.

Улыбнулся, послал мне воздушный поцелуй и был таков. Последнее, что помню, – звон его шпор, заглушаемый каким-то едким замечанием насчет состояния дороги в Милан. Тут мне на ум пришло высказывание Плотина, любимое моим отцом: «Жизнь каждого практичного человека – это колдовство».

Не знаю, как долго я пролежала полуодетая на лоджии. Тело ныло от неутоленного желания, тем не менее когда я потянулась, то руки и ноги плохо слушались, словно я находилась под водой. Воздух удушливо раскалился, я покрылась липкой испариной, а пятно на правой ягодице, оставленное семенем Чезаре, казалось холодным клеймом. Это заставило меня шевелиться, я испугалась, как бы моя девственная кровь не запачкала подушки донны Лукреции. Что со мной будет, если это обнаружится? От стыда горели щеки. Перекатившись на бок, я взглянула через плечо. Слава богу, ни на моей коже, ни на подушках не было ни пятнышка. Я вспомнила, что говорила Анджела насчет верховой езды, вспомнила кое-что из того, что мы с ней вместе творили. Моя девственность ускользнула от меня, как вор в ночи, не оставив следа.