Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

– Могли бы заодно и бульон сварить, – сказала я.

– Клянусь, в жизни не дотронусь ни до одного блюда из птицы. – Анджела облила тушку водой для умывания в попытке прибить едкий дым, но сделала только хуже.

– Ну вот, теперь от нас будет нести потрохами. Придется тебе одолжить мне свои духи.

– Только если ты дашь мне поносить свои рубины. Джулио говорит, они подчеркивают цвет моих волос.

В тот вечер играли новую пьесу Эрколе Строцци, и мадонна пригласила автора на ужин до начала представления. Несмотря на покалеченную ногу и плешь, которая подчеркивала его носатость и выпученные глаза, делая похожим на большого хорька, мы все обожали Строцци. Он нас смешил. Подруга мадонны, Барбара Торелли, любила порассуждать об эротической силе смеха, а она кое-что в этом понимала, раз спала со Строцци. Об этой тайне знали все.

То ли мне повезло, то ли Анджела оказалась искусным врачевателем, но лечение цыпленком подействовало, и к концу осени, когда мы предвкушали короткий период карнавала до рождественского поста, я чувствовала себя превосходно. Мой аппетит, отличавшийся поначалу скромностью, после того как я присоединилась к домочадцам донны Лукреции, питавшимся по традициям христианства, стал неуемным. Я поглощала все подряд, начиная от сливочного ризотто, сдобренного можжевеловым бульоном, до лангустов. Их мы сами жарили на решетках над маленькими жаровнями и ели прямо из панцирей, когда затевали «пикник» в покоях донны Лукреции, после которого надевали карнавальные маски и отправлялись в город, вливаясь в толпы гуляющих. Однажды, наблюдая на площади за выступлением акробатов, я съела столько засахаренного миндаля и сладкого сыра, что Анджела выразила опасение, как бы наша трибуна ни рухнула, а Фидельма позволила себе поинтересоваться, не откармливаю ли я себя в преддверье рождественского поста, как верблюд перед путешествием в пустыню.

Раньше охота и выезды с соколами были для меня обязанностью, которую я исполняла исключительно по приказу моей госпожи, но в эту осень я выезжала верхом при любой возможности, наслаждаясь мясным ароматом свежей дичи, смешанным с запахом лошадей, седельного мыла и ледяной корки на воде. Я любила наблюдать за ищейками дона Альфонсо, натасканными на трюфели, а потом поедать тонкие ломтики остро пахнущих землей грибов, поджаренных на сливочном масле над костром. Трюфели по цвету напоминали давно захороненные кости, поэтому, наверное, они так привлекали собак.

Когда явился портной, чтобы снять мерки для новых платьев, которые мадонна собиралась подарить нам к Рождеству, то сверил свои записи и обнаружил, что моя талия увеличилась на пол-ладони. Грудь тоже потяжелела, и, как сказала Анджела, бросив на меня непонятный взгляд, у меня появилась небольшая жировая складка под подбородком, как у донны Лукреции, которую та унаследовала от отца. Каждое утро мадонна около получаса проводила с вытянутой шеей и поднятым подбородком, массируя складку в попытке избавиться от нее.

– Я поменяю твое имя, – объявила Анджела. – Отныне ты будешь зваться Болоньез, потому что все мы знаем, как болонцы любят чревоугодничать.

У меня внутри что-то сжалось. Уж очень легко она отбросила прозвище, данное мне Чезаре.

– Мое имя не тебе менять, – огрызнулась я и перевернула на пол тарелку с хлебом и анчоусной пастой. Фонси мигом все слопал.

Однажды я поняла, что мое обжорство – попытка заполнить пустоту, оставленную Чезаре, и хотя меня по-прежнему охватывало чувство голода в самое неурочное время дня и ночи, я сознавала, что это не чрево болит, а сердце, напрасно ждущее хотя бы слова от него. Я утешалась тем, что постоянно рассказывала Анджеле о своих воспоминаниях, пусть и немногочисленных. Дело доходило до того, что глаза ее стекленели, улыбка застывала, и она начинала кивать, как китайский болванчик. Я находила для Чезаре оправдания. Он жил при французском дворе в Милане. Вероятно, его жена находилась там же. Даже если ее там и не было, все равно она оставалась двоюродной сестрой королевы, и он не мог запросто послать мне письмо, иначе открылась бы его неверность. Затем, узнав из писем к его сестре и дону Альфонсо, что Чезаре возвратился в Романью, я для себя решила – что ж, он занятой человек, у него много дел, которые нужно переделать, прежде чем он вернется в Феррару на Рождество.

Тем не менее мадонна получала письма чуть ли не каждый день. Иногда она зачитывала нам с Анджелой оттуда выдержки. Однажды пожаловалась, что наглость донны Изабеллы невыносима – эта женщина, видите ли, обратилась к герцогу Валентино с просьбой привезти античного купидона из садов Урбино, «зная, что Ваше Превосходительство не интересуется древностями». И это в то время, когда прежний герцог с герцогиней все еще находились в ссылке в Мантуе. Чезаре прислал с гонцом купидона и в пару к нему Венеру. Этот дар доставил ему особое удовольствие, писал он позже, ведь статуи были вовсе не древними, а поддельными, сработанными одним флорентинцем, Микеланджело. Он сразу узнал руку мастера, потому что флорентинец изготовлял похожие фигуры для вестибюля его римского дворца. А еще, писал Чезаре, он послал Гвидобальдо «Утешение философией» Боэция из отцовской библиотеки, а остальные книги велел упаковать и отправил в крепость Форли на хранение, пока не решит, что с ними делать. Мы все смеялись, только я чувствовала, что мой смех очень близок к холодному и язвительному тону письма.

Лишь однажды я получила от Чезаре весточку. В письмо мадонне из Имолы был вложен небольшой набросок на шершавом палимпсесте. Эскиз изображал голову и плечи Чезаре: лицо сдержанное, опущенные уголки губ, глаза прикрыты длинными густыми ресницами. Призраки узкого кривого почерка легли тенями на его щеки, запутались в бороде. Читать дальше