Сара Бауэр - Грехи дома Борджа

Повитуха схватила меня за лодыжки и подтянула к краю кровати, затем завернула наверх юбки и велела развести ноги в стороны, согнув колени. Она сунула в меня руку и тем самым убила все воспоминания о других руках. О руке матери, прикрывавшей лучину от сквозняков, чтобы зажечь свечи на шабат, о жестких пальцах Мариам, чуть ли не сдиравших с меня скальп во время мытья головы на первой микве [38] , об умелых прикосновениях Анджелы и больших пальцах Чезаре, ласкавших мои соски, пока он рассказывал мне, как дон Кристофоро описывал форму Земли своей любимой королеве.

– Головка опустилась, герцогиня, родовой канал раскрылся широко. Пора пересаживаться на стул.

Помощницы перетащили меня с кровати на родовой стул и стали поддерживать, поскольку это была всего лишь примитивная V-образная конструкция с низкой спинкой, без подлокотников. Наконец деревянные перекладины впились мне в бедра, повитуха опустилась передо мной на колени и сложила грубые ладони ковшиком, чтобы принять дитя, и тогда меня охватила паника, неотделимая от схваток. Я полностью осознала свое положение. Шестнадцать лет, не замужем, собираюсь стать матерью. Как же мне вырастить ребенка? Я слишком молода, у меня нет сил. А рядом нет матери, чтобы наставлять меня. Это должно прекратиться; нельзя, чтобы это случилось.

– Остановитесь, – молила я, но меня никто не слушал.

– Еще раз потужься, – велела повитуха.

– Давай, – сказала мадонна, дыша мне в затылок. Она опустилась сзади и обхватила меня под грудью. Анджела и одна из феррарских дам держали меня за руки. – Тужься. Изо всех сил. Я не дам тебе соскользнуть. Камешек рядом с тобой, и мы воззвали к святой Маргарите. Все будет хорошо.

Я тужилась, я ничего не могла с собой поделать, в тот миг для меня важно было одно – избавиться от невыносимого бремени. Внезапно, после долгих месяцев вынашивания новой жизни, когда я сама ничего не значила, была лишь телом, способным родить ребенка, как природа рождает деревья, или крапиву, или дождевые облака, впереди забрезжил свет, и я с трудом начала пробираться к нему. В висках стучала кровь, кости трещали. Я вдыхала соленый металлический запах, пахло воском, камфарой и затхлыми духами. Я задержала дыхание и вновь принялась тужиться. Через мгновение я уже парила на облаке, пахнувшем лавандовой водой, меня унесли вверх крылья ангелов, сооруженные из накрахмаленных простыней. В голове пронеслось, что я мертва, но эта мысль оставила меня равнодушной.

– Мальчик! – Надо мной появилась донна Лукреция с раскрасневшимся блестящим лицом и растрепанными волосами. Нужно сделать ей прическу, подумала я, чувствуя, как уходят последние силы.

– Превосходный младенец, Виоланта. Взгляни. У него рыжие волосики. Ой…

– Что? В чем дело? – Я попыталась сесть, но тут тошнотворный выплеск крови пропитал тряпки между ног. Что-то в ее тоне вернуло меня в реальность.

– Он… помечен.

Она положила сына мне на руки. Все еще не выкупанный, он ерзал на одеяле, мокрый, как ободранный кролик, и смотрел на меня долгим неподвижным взглядом синих глаз. Морковного цвета волосики прилипли к голове завитками, словно расплющенные домики улиток, а длинные пальчики выделывали в воздухе что-то немыслимое – им еще предстояло узнать, на что способны человеческие руки. На левом бедре, в том месте, где на моем медаль с молитвой к святой Маргарите оставила отпечаток, расплылось синее пятно. Оно имело, насколько я заметила, форму Испании, как на карте моего отца. Я улыбнулась, но через секунду не выдержала и рассмеялась.

– Родимое пятно. В моей семье все с ним рождаются, но к семи годам оно исчезает.

– Что пятно означает? Проклятие или знак везения?

– Оно означает, что он еврей, – ответила я, но мадонна как будто не слышала.

Повернувшись к Элизабетте Сенесе, она велела:

– Пусть секретарь принесет мне домовую книгу. Мы должны записать время рождения и заказать гороскоп. – Затем она обратилась к повитухе: – Вы заметили по свечке, в котором часу перерезали пуповину? Мне показалось, это произошло вскоре после восемнадцатого часа.

– Да, герцогиня, на середине зарубки между восемнадцатым и девятнадцатым. Я оставила длинный хвостик, чтобы из него получился хороший мужчина, когда он вырастет.

Дамы захихикали, обменявшись грубыми шутками. В этой комнате, где было не продохнуть от духоты, как в утробе, мы давно перестали отзываться о наших мужчинах с уважением. Пусть мир возводит им хвалу за то, что они делают сыновей. Мы-то лучше знаем, что к чему.

Тут что-то начало подтачивать мое спокойствие, что-то, о чем я забыла, но должна была сделать, а все эти разговоры о хвостиках подсказали.

– Как ты его назовешь? – поинтересовалась мадонна, когда одна из женщин забрала младенца, чтобы помыть и запеленать.

Брис-милах, вот о чем я забыла. Я не могла дать имя младенцу до обрезания на восьмой день.

– Неужели до сих пор не решила? – не унималась мадонна.

– Джироламо, – быстро ответила я, чувствуя на себе взгляды всех этих улыбавшихся и сиявших женщин-христианок, – в честь моего отца.

Сказала и сама удивилась. Я действительно не думала об именах. Видимо, где-то в глубине души надеялась использовать первые семь дней Создания для того, чтобы подобрать имя. Но даже тогда я не предполагала, что остановлюсь на отцовском имени.

– Отлично. Очень подходящее имя. И ты к нему прибавишь, разумеется, имя Чезаре.

Я взглянула на сынишку, лежавшего на коленях у Анджелы. Она приступила к пеленанию и распрямляла ему ручки, прежде чем завернуть край льняной полоски. Я буквально пожирала глазами идеальное тельце во всей его наготе, каким его сотворил Создатель, таким же, как его отца.

– И Джулио, – произнесла Анджела. – Джулио должен быть одним из крестных. Джироламо Джулио Чезаре. Как звучит?

– Имя почти такое же длинное, как он сам.

– Он вырастет и будет ему под стать.

Он вырастет и будет цельным человеком, сохранив все, что дали ему мы с Чезаре. И он не узнает боли.

– Станешь его крестной? – обратилась я к Анджеле. – Никто лучше тебя не подойдет.

Подруга с сомнением посмотрела на донну Лукрецию, и та отвела взгляд.

– Я его тетка, – заметила мадонна. – Лучше разделить эту честь между несколькими, дать ему как можно больше защитников.

– И подарков, – добавила Анджела. – Что ты хочешь получить на крещение, малыш? Серебряные ложечки? Парчовую шапочку? Деревянную лошадку?

Ни одно из ее предложений, видимо, не впечатлило Джироламо. Он начал хныкать, связанный по рукам и ногам. Это были тоненькие, жалобные, волшебные звуки, от которых у меня в груди защекотало молоко.

– Дайте его мне, – попросила я. – Он, наверное, голоден.

Когда я поднесла его к груди и почувствовала, как он крепко сосет, по всему телу разлилась спокойная сила, ощущение полного благополучия, прогнавшее колики в животе и дискомфорт от кровавых прокладок. Я наклонилась, чтобы поцеловать его пушистую макушку, и осознала, какое это чудо, что он существует. Глядя в его немигающие глазки, я спрашивала себя, с чьими мыслями он покинул темные воды утробы – моими, Чезаре или своими собственными.