Кристин Ламурё - Признание в любви моей собаке

Видение двух белых мохнатых созданий, великолепных и ярких, было как луч надежды. Я внимательно рассматривала их целый год у школьных ворот. Они смирно сидели без поводка. Как два близнеца: молча, не ссорясь. Я любовалась ими, когда их ласкали дети.

Меня никогда не привлекали собаки. Все знают золотистых ретриверов, но только не я. Позже я без конца повторяла: «Нет, Ироко не длинношерстный лабрадор, а голден. Золотистый ретривер». А в тысяча первый раз я предпочла оставить людей в неведении.

Сегодня я поймала себя на мысли, что еду в школу в надежде увидеть этих собак, двух голденов.

Конечно, когда дети бросаются к вам в объятия, это дорогого стоит, но меня тошнит от всех этих полдников, встреч у школы, от разговоров школьных мамаш, от историй в туалетах и в столовой.

Мое истинное, мое тайное наслаждение теперь они. Два золотистых ретривера.

Наш брак постепенно распадался, и дети страдали все больше и больше. Я вспомнила о двух золотистых ретриверах у школьных ворот.

Нет, я не думала, что собака уладит ситуацию. Я прекрасно знала, что новый жилец только ускорит распад семьи, когда она рушится.

По правде говоря, я вовсе «не думала». Я «хотела», и все. Хотела Ироко.

Вернер часто, почти на каждой неделе, повторял нам, что его отец умер, когда ему было одиннадцать лет. Но он реже говорил детям о том, что смерть отца разлучила его с его собакой, которую его мать не смогла оставить.

Поэтому для Вернера Ироко стал самым дорогим подарком. Ироко, могу ли я сегодня утверждать, что ты сохранил целостность нашей семьи. Не взаимопонимание, а спаянность.

Сколько раз ваш отец повторял: «Ироко счастлив, когда мы все вместе». И он был прав.

Разве мы пошли бы все вместе на пляж или гулять в лес без Ироко?

Нет.

Эти моменты, эти восхитительные моменты, когда вы возвращались из школы и бежали в мою комнату, а Ироко, расталкивая вас, первым прыгал на кровать. Ночью во время грозы, когда Ироко, дрожа, прибегал к нам, и вы, Пауло и Клаудио, спускались из своих комнат, чтобы успокоить его, или когда Ироко засыпал на кровати, а вы на полу.

В эти моменты я спрашивала себя, а нужны ли нам все квадратные метры нашего дома, поскольку истинные моменты счастья сосредотачивались на одной кровати.

Ироко был ревнив, и вы часто вешались на меня только с той целью, чтобы он прибежал. Он превращал недостатки в достоинства: его ревность восхищала нас. Он был нашим «сладким», нашей «лапочкой».

Мы радовались, когда у нас был насморк. Ироко был нашим доктором.

Пауло и Клаудио, Ироко научил вас бескорыстно любить, не боясь отдавать, ничего не ожидая взамен, не требуя платы за мимолетное счастье.

Вы были его маленькими хозяевами, а Ироко был вашим учителем любви.

Вернер, его отец, умер четыре года назад, Ироко, его собака, умер вчера. Пауло очень серьезно и уверенно просто сказал мне:

– Теперь папа счастлив, он снова обрел свою собаку. И Ироко тоже счастлив, он снова обрел своего хозяина.

– Ты прав, – ответила я ему мысленно или вслух, уже не помню.

Я знала, что эта мысль была бальзамом для его истерзанного сердца.

Я не горжусь тем, как я воспитала своих сыновей. Зато я восхищаюсь их зрелостью. Зрелостью всегда быть внимательным к ближнему, к людям.

В данный момент я ничего не могла сделать для Пауло, и он, как сформировавшийся человек, искал утешение в себе самом.

Вернер умер сегодня утром.

Я продумала и взяла на себя всю организацию похорон, и все же я стояла перед дилеммой, ответ на которую не дает ни знание, ни опыт.

И я в который раз снова позвонила своему другу Антуану, врачу.

Я знакома с Антуаном с восьми лет. Он брат моей подруги детства, Анны, которая тоже умерла от рака.

До всех этих раков мы провели вместе много счастливых мгновений…

Потом тоже. Но менее счастливых.

Десять месяцев назад, когда был поставлен диагноз болезни моего мужа, Антуан очень жестко сказал мне по телефону:

В то утро я гуляла с Ироко на пляже, в водах Аркашонского залива отражался волшебный свет зимнего солнца.

– Позволь мне сказать тебе то, что тебе никто не скажет. Описать то, что никто не опишет. Я хочу, чтобы ты была готова к аду, в котором тебе придется жить.

Антуан предвещал мне Апокалипсис: мой муж умрет. И очень скоро умрет. В его стадии рака вероятность, что он выкарабкается, была равна нулю.

– Антуан, ты же врач, как ты можешь мне такое говорить? Зачем? Тебе не кажется, что мне скорее нужна поддержка? Немного надежды?

– Нет, Кристина, тебе потребуются силы. При таком испытании мужества недостаточно. Ты не знаешь, насколько тяжкое это испытание. Подготовься, как к марафону. Ты можешь не справиться, пойти ко дну. Я хочу, чтобы ты осталась нормальной ради своих детей.

– Ты отдаешь себе отчет в жестокости своих слов?

– Да.

– Знаешь, я думаю, что обойдусь без твоей помощи… Засунь свои советы подальше! Ад без альтернативы, нет, спасибо!

Я в ярости бросила трубку, забыв об отчаянии.

Сначала я очень сердилась на Антуана. Но вскоре без него я не могла сделать ни шагу, ни принять решение. За время болезни Вернера, особенно в конце, когда напряжение было настолько сильным, что я напоминала канатоходца, он был моими глазами, моими словами, моими ногами.

Он заставлял меня есть, спать, всегда был в пределах досягаемости, поддерживал и сдерживал меня.

Он разделил остаток жизни моего мужа как близкий друг и опытный врач. Он заставлял меня день за днем слушать горькую правду. Его единственной целью было сохранить спокойствие моих детей, которое полностью зависело от моего.

Антуан – символ настоящего друга, с которым слова благодарности и признательности заменяют смех и слезы.

Этим утром, в день смерти Вернера, я в который раз позвонила Антуану.

– Антуан, надо ли детям видеть мертвого отца?

– А как ты думаешь?

– Я не знаю, поэтому тебя спрашиваю.

– Нет, не надо.

– «Нет», а почему «нет»? Можешь мне объяснить? Ты говоришь «нет», но ты не можешь этого знать.

– Послушай, Кристина, ты целыми днями звонишь мне в течение восьми месяцев. Из-за тебя я весь отпуск держу включенным свой мобильный и днем и ночью. Раз ты так к этому относишься, решай сама.

Теперь он положил трубку. Только на две минуты. На две долгих минуты, потому что он лучше всех знает, что крайнее возбуждение в такие моменты погружает вас в небытие.

– А теперь, Кристина, послушай меня. Сегодня я сказал тебе то, чего бы раньше не сказал. Но у меня двадцатипятилетний опыт, я двадцать пять лет вижу смерть родителей, двадцать пять лет вижу детей усопших родителей. Теперь мир делится для тебя на полезное и бесполезное. Должны ли твои дети видеть мертвого отца? Это зрелище может травмировать их на всю жизнь. Если они не увидят его мертвым, они смогут упрекнуть тебя в этом позже, равно как и за то, что ты отправила их подальше от него в последние дни его жизни. Что стоят все их упреки, если их жизнь будет нормальной? Не бери их в заложники. Не спрашивай их. Они слишком маленькие. Возьми на себя ответственность, чтобы они сохранили образ живого отца, которого знали. И не обращай внимания на осуждение людей. Ты слышишь, Кристина?