Жозефен Пеладан - Любопытная

– Мадам ничего не желает? – спросила она.

В ответ на отрицательный жест горничная вышла.

– Она приходила, чтобы увидеть ваше лицо, и ей это удалось. Я сделаю так, что она его забудет, – сказал Небо́.

Вновь надев бархатную маску, Поль позвонила.

Вошедший в спальню молодой мужчина походил на бедного аристократа, не желающего признавать свое поражение, гордо и с вызовом отвергающего помощь, которую нищий из народа выпрашивает и получает. Было видно, что под его изношенным залатанным сюртуком нет сорочки, а подбитые гвоздями башмаки уродовали его ступни. Но ладонь, державшая мягкую шляпу без подкладки, сияла белизной благородных рук, не знающих труда. Изнуренное голодом лицо, покрасневшие от слез глаза, изборожденный ранними морщинами лоб указывали на восстававшую против унижений душу. Его печальная улыбка и берущий за душу нежный взгляд темных глаз взволновали принцессу – позабыв о скверном месте и том, что перед ней стоял мужчина, купленный для нее за деньги, она предложила ему сесть со всей теплотой своего сострадания:

– Сядьте, мсье, и не страшитесь моей маски и того, как вас привезли сюда.

– Испуг был бы проявлением неблагодарности. До сих пор я ни разу не выказал подобного чувства.

– Я хочу помочь вам, – сказала Поль.

– Вы уже помогли мне. Когда за мной пришли от вашего имени, которого я не знаю, я голодал третий день и поклялся, что позволю себе умереть. Быть может, выставлять напоказ бедность – признак дурного тона…

– Именно поэтому я нашла вас. Я богата и ищу среди бедных благородных людей, предпочитая помогать именно им. Расскажите мне о своем прошлом – это подскажет мне, что я могу сделать для вашего будущего.

– Моя судьба – это судьба Икара, обыкновенная история неудачника, поднявшего руки к небесам и возгордившегося от прикосновения к ним. Я бы столь безумен, что пригласил на свидание славу – вместо нее явилась нищета. Я был бы смешон, не будь я столь жалок.

«Для чего стремиться к несбыточному?», – спросили у меня благоразумные люди. Они не совершают ни промахов в жизни, ни погрешностей в счете. «Отчего несбыточное столь непреодолимо влечет меня?» – спросил я в ответ, и каждый продолжил свой путь, не достигнув согласия. Они брели по земле, я – летел на крыльях. Подобно лесному мотыльку, я устремляюсь к свету душистых свечей, зажженных у замка, и сгораю в их пламени. Если бы я был осторожен, я не имел бы крыльев. Если бы я понимал жизнь так, как остальные, я был бы глух к созвучию стихий. Я полагал (вы станете смеяться и окажетесь правы), что достаточно преподнести оду, чтобы получить кусок хлеба, что, сочиняя сонеты, поэт сможет жить так же, как играющий на скрипке уличный музыкант. Но если музыку слышит каждый, душа есть лишь у немногих.

Он умолк и прикрыл полой сюртука дыру на штанине.

– Мое настоящее имя – Жан Давез. Мой отец – рабочий шелкоткацкой фабрики Круа-Рус – никогда не рассказывал о матери: я был рожден в грехе. Меня отправили в школу при монастыре, где своим прилежанием я заслужил право учиться в маленькой лионской семинарии. Когда моя учеба близилась к окончанию, умер отец. Я был блестящим учеником и мог быть рукоположен, но я не мыслил стать священником, не обладая должной святостью. Мои помыслы были чисты, но слишком часто удалялись от Бога и устремлялись к любви. Любовь к женщине представлялась мне сверкающим маяком на жизненном пути – в ожидании этого чувства, я грезил о Париже, горевшем бриллиантовыми огнями любви и славы. Как было не устремиться вслед этой несбыточной мечте, когда бурлящая в жилах кровь своим алым цветом затмевает суровую действительность, скрывая ее от глаз, затуманенных прекрасными видениями? Окончив семинарию, я прежде обратился к духовникам. Остановившись в особняке Фенелона, я отправился к священнику конгрегации Святого Сульпиция: «Я поэт, я знаю богословие и иврит». Он предложил мне должность воспитателя. Кюре церкви Сен-Жермен-де-Пре, для которого я сочинил гимн в честь Святого его церкви, отказался меня принять. Кюре церкви Сен-Клотильд, огромный седовласый безумец, грубо бросил мне двадцать су, не дав проронить ни слова. «Стало быть, эти исповедники считают, что перед Богом не все равны, и по-своему понимают милосердие», – подумал я. Я не стану рассказывать вам о церковных книготорговцах, предлагавших мне помолиться Пресвятой Деве Марии, когда я просил у них возможности заработать на хлеб.

Так я узнал, что образованный человек не пользуется авторитетом у Церкви, и что я не мог надеяться получить от духовенства работу. Тогда я принял решение, которое покажется вам необычным, но вы забываете о том, что, зная о мире из книг, я полагал, что знать покровительствует поэтам и художникам. Я отправился в Булонский лес, где мне указали на знатных дам – изучив их лица, я сочинял хвалебные поэмы и отправлялся к ним в дом. Те, кто принимал меня, смеялись мне в лицо или бросали двадцать су, как священник из Сен-Клотильд. Одна герцогиня посчитала меня опасным безумцем и донесла на меня жандармам. Не нашлось ни одной светской дамы, достаточно образованной, чтобы оценить мои стихи по достоинству, и достаточно чувствительной, чтобы ее милосердие превзошло поданный со стола кусок хлеба. Мне было нечем платить, когда консьержка дома на улице Варен подозвала меня к украшенному виньетками порогу гостиницы.

«Молодой человек, я люблю искусство. Пипле136 не держит зла на Кабриона – я чувствую, сколь отвратительны буржуа, и хочу посмеяться над ними. Завтра у моей дочери Терезы праздник – напишите для нее пьесу». Вы улыбаетесь, мадам, но консьержка стала моей первой покровительницей!

Настал день, когда я более не мог появляться на люди – мое платье было рваным и грязным, шляпа – мятой, башмаки – в дырах. Пришло время думать, как выжить – в обществе мне было уже не на что надеяться. Я стал вызывать подозрение, и мне было велено покинуть комнату, которую я не оплачивал уже месяц. Началась ужасная жизнь бездомного.

Закон не заботится о том, чтобы человек был сыт, но обязывает его иметь жилище. Бездомный становится врагом тех, у кого есть дом, вором и убийцей. Шагающего ночью по мостовой несчастного – жандармы не велят спать на скамьях – редкий прохожий называет бродягой. Я не стану говорить вам о соседстве со злодеями, которого мне едва удалось избежать, ведя жизнь бездомного пса. Однажды ночью, решившись уснуть на скамье, я пробудился от окриков жандармов. Они утверждали, что я оскорблял их – я этого не помню. Меня посадили в тюрьму предварительного заключения, и на следующий день меня допросил председатель суда, страдавший подагрой и ожирением. «Мое имя Давез, я – поэт», – сказал я. Председатель покачал головой и сказал своим асессорам: «Некто Давез, не имеющий ни профессии, ни дома, приговаривается к месяцу тюремного заключения за неповиновение и оскорбление жандармов». Я провел месяц среди воров и вновь стал бродягой. Однажды ночью я плакал, лежа на бульварной скамье. Мимо меня прохаживалась проститутка, время от времени скрываясь в подъезде меблированной гостиницы с каким-нибудь мужчиной. Я слишком верил в Бога, чтобы думать о самоубийстве, но решил, что позволю себе умереть с голоду. Я ждал, что судьба пошлет мне немного денег – купить бумаги, перьев и чернил, чтобы записать все свои стихи, и снять чердак на четыре дня, чтобы там умереть – я ненавижу больницы. Эту милостыню мне подала проститутка. Она подбежала ко мне и, ни слова не говоря, положила на скамью несколько монет. Из страха, что я откажусь от денег, она бросилась от меня со всех ног. Там было одиннадцать франков – достаточно, чтобы умереть.