Жан-Жак Руссо - Новая Элоиза, или Письма двух любовников

Что же касается до Г. Вольмара, то ничто не обольщает нас друг в друге; мы видим себя, каковы мы точно: соединяющее нас чувство, не ослепленный восторг страстных сердец, но непоколебимая и постоянная привязанность двух особ честных и справедливых, назначенных провести вместе остаток дней своих, довольных своей участью и старающихся взаимно сделать ее приятною. Кажется, нельзя бы лучше в том успеть, когда бы нас и нарочно сотворили для нашего соединения. Если б он имел столь же нежное сердце, как я, то бы невозможно было, чтоб такая чувствительность с обеих сторон иногда не нарушала спокойствия и не производила несогласий. Если б я была так спокойна, как он, чрезмерная бы холодность царствовала между нами, и сделала бы не столь веселое и приятное сожитие. Если б он меня вовсе не любил, мы бы дурно жили; если б слишком любил, он бы мне был в тягость. Но всякий из нас точно таков, как должно быть для другого: он меня просвещает, а я его оживляю; все то более нас соединяет: и кажется, что мы назначены составлять одну душу, в которой он разум, а я воля. Самые пожилые его лета обращаются в общую пользу: ибо со страстью, коею была я мучима? непременно, мне бы еще труднее было за него выйти, если б он был моложе, а сие чрезмерное отвращение, может быть, воспрепятствовало бы счастливой перемене, во мне происшедшей.

Мой друг, Небо просвещает благонамеренных родителей, и награждает послушных детей. Сохрани меня Бог, чтоб я захотела умножать твои огорчения. Одно желание удостоверить тебя об участи моей заставляет меня прибавить то, что я сказать тебе намерена. Когда бы се прежними моими к тебе чувствами, и с познаниями, кои я теперь имею, была я еще свободна и властна выбирать себе мужа, то свидетельствуюсь сим Богом, который удостоил просветить меня и которой видит внутренность моего сердца, что я выбрала бы не тебя, а Г. Вольмара.

Нужно может быть к совершенному твоему излечению, чтоб я сказала тебе, что еще остается у меня на сердце. Г. Вольмар старше меня. Если в наказание моих проступков, Небо лишит меня достойного супруга, которого я так мало заслужила, то я имею твердое намерение никогда не выходить за другого. Ежели он не имел счастья найти непорочной девицы, по крайней мере, честную вдову оставит. Ты меня довольно знаешь, чтоб поверить, что после сего признания, я никогда от него не откажусь.

Что я говорю для истребления твоих сомнений, то самое может от части решить и возражения твои против признания, коим я почитаю себя обязанною моему мужу. Он так благоразумен, что не накажет меня за унижающий поступок, к коему одно раскаяние может меня принудить; а я также неспособна употреблять лукавство женщин, о коих ты мне говоришь, как он в том подозревать меня. Что принадлежит до рассуждения, которым ты утверждаешь, что такая откровенность не нужна, оно есть совершенной софизм: ибо хотя ничем не обязаны супругу, которого еще не имеют, однако то не уполномочивает выдавать ему себя другою, нежели чем есть в самой вещи. Я то чувствовала прежде моего замужества, и если клятва, исторгнутая из меня отцом моим, возбранила мне в сем случае исполнить мою должность, то я тем стала только виновнее, потому что и давать и держать неправедную клятву, есть преступление. Но я имела другую причину, в которой сердце мое не смело признаться, и которая делала меня еще преступнее. Благодарю Небо, она уже не существует.

Причина гораздо основательнее и справедливее, есть опасность возмутить бесполезно покой честного человека, которой полагает свое благополучие в почтении к жене своей. Конечно, не от него уже зависит разорвать соединяющий нас узел, ни от меня быть его достойнее. И так я отважусь, для нескромной доверенности, опечалить его напрасно, не получив никакой другой пользы от моей искренности, кроме той, что могу освободить сердце от несчастной тайны, столь жестоко его обременяющей, Я чувствую, что буду после сего признания покойнее; но он может быть не так уже покоен будет, а сие значит весьма худо загладить вины свои, когда предпочесть собственный покой его покою.

Что же мне остается делать в моем сомнении? Ожидая пока Небо просветит меня более в моих обязанностях, я последую совету твоего дружества; стану хранить молчание; скрою вины мои от моего супруга, и буду стараться загладить их моим поведением, которое может некогда заслужить прощение.

Дабы начать столь нужное исправление, согласись, мой друг, чтоб мы оставили отныне всякое сообщение между собою. Ежели бы Г. Вольмар получил от меня во всем признание, он бы мог определить, до какой степени можем мы питать чувства соединяющего нас дружества, и невинным образом изъявлять оное; но когда я не смею о том советоваться, то я уже очень узнала на свой счет, как могут нас приводишь в заблуждение привычки и самые позволенные, по-видимому. Время уже быть благоразумнее. Невзирая на безопасность сердца моего, я не хочу быть судьей в собственном моем деле, ни вверяться, став женщиною, тому же высокомыслию, которое погубило меня в девках. Вот последнее письмо, которое от меня ты получишь. Я также прошу тебя не писать больше и ко мне. Однако, как я никогда не перестану принимать о тебе нежнейшего участия, и как сие чувствование столь чисто как день, которой меня освещаете, то я буду с великим удовольствием получать о тебе уведомления, и видеть тебя достигшего благополучия, которого ты достоин. Ты можешь иногда писать к Госпоже д’Орбе, когда будешь иметь для сообщения нам какие-нибудь примечательные происшествия. Я надеюсь, что честность души твоей будет всегда изображаться в твоих письмах. Впрочем, Клера так добродетельна и благоразумна, что конечно скроет от меня то, что мне не пристойно видеть, и уничтожит сию переписку, если б ты был способен во зло употребить ее.

Прости, мой любезный и почтенный друг; ежели бы я думала, что богатство может сделать тебя счастливым, я бы тебе сказала, ищи богатства; но может быть ты имеешь причину презирать его с толикими сокровищами, чтоб без него обойтись. Мне приятнее сказать тебе: ищи благополучия; оно есть богатство мудрого; мы чувствовали всегда, что нет его нигде без добродетели; но остерегайся, чтоб добродетель, сие слово весьма отвлеченное, не имело больше блеску, нежели твердости, и не было бы пустое имя, служащее более к ослеплению других, нежели к собственному удовольствию. Я содрогаюсь, когда думаю, что люди, носящие прелюбодеяние в глубине сердец, смеют говорить о добродетели! Знаешь ли ты совершенно, что значило для нас толь почтенное и поруганное слово, в то время, когда мы были соединены беззаконным обязательством? Оно было та беснующаяся любовь, коею мы оба были объяты, и которая скрывала свои восторги под сим священным восхищением, чтоб представляя нам его еще драгоценнее, тем доле нас обольщаешь. Мы были сотворены, я смею так думать, любишь истинную добродетель и ей следовать, но мы обманывались, искав оной, и следовали только тщетному привидению. Время пройти мечте; время возвратиться от продолжительного заблуждения. Мой друг, сие возвращение тебе не трудно: ты имеешь руководителя в самом себе, ты мог не радеть о нем, но никогда от себя его не отдалял. Неповрежденная душа твоя прилепляется ко всякому добру; и если оное иногда от нее уходило, то потому только, что она не употребляла всей своей силы для его удержания. Войди опять в глубину своей совести, и поищи, ты, конечно, найдешь там некоторое забытое правило, которое послужит к лучшему учреждению всех твоих действий, и к соединению их между собою и с общим предметом. Сего не довольно, поверь мне, что добродетель будет основанием твоего поведения, если ты не утвердишь сего самого основания на непоколебимом начале. Вспомни тех Индейцев. кои утверждают мир на большом слоне, а слона на черепахе; но когда у них спрашивают, на чем держится черепаха, они не знают более что отвечать.