Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Да и внешность у него была не слишком располагающая: маленькое, тщедушное его тело никак не гармонировало с головой, и поэтому, хотя господин граф был весьма статен, он все равно долгое время производил на меня впечатление горбуна, пусть я в полной мере и не отдавал себе в этом отчета.

У него был резко очерченный профиль, а узкий, выпяченный подбородок и острая, седая, торчащая вперед и чуть загнутая на конце вверх бородка придавали этому профилю что-то странно серповидное. Вообще, он обладал, должно быть, неистребимой жизненной силой, ибс ж протяжении долгих лет, пока я служил у него, он, на мой взгляд, почти не старился, разве что черты лица его, обладавшие своебразной формой полумесяца, заострялись и делались тоньше.

В деревне о нем ходили разного рода забавные слухи: что-де одежда на нем не промокает, когда идет дождь, и тому подобное, и еще — когда он порой ночного сна проходит мимо крестьянских домов, то всякий раз в горницах останавливаются часы.

Я не обращал внимания на всю эту болтовню, потому что когда происходили аналогичные дела и время от времени все металлические предметы в замке, такие как ножи, ножницы, грабли и тому подобное, на несколько дней намагничивались и начинали притягивать к себе стальные перья, гвозди и тому подобное — так это было ничуть не более чудесное явление природы, так мне кажется. По крайней мере, господин граф, когда я спросил его об этом, меня на этот счет просветил. Деревня наша стоит на вулканических почвах, сказал он, а кроме того, подобные явления связаны с полнолунием.

Вообще, господин граф был необычайно высокого мнения о луне, что я могу заключить из следующих обстоятельств.

Прежде всего надо сказать, что каждое лето, ровно 21 июля, но всегда только на двадцать четыре часа, с визитом к нему являлся до крайности странный гость: тот самый господин доктор Хазельмайер, о котором позже мы еще будем говорить.

Господин граф всегда именовал его Красным Данджуром, почему, я так никогда и не понял, ибо господин доктор не только рыжеволос не был, но у него вообще не было ни одного волоска на голове, а также не было ни бровей, ни ресниц. Уже тогда он производил впечатление глубокого старца. Может статься, так казалось из-за его странного, давно вышедшего из моды старинного наряда, который он не менял из года в год: тусклый, мшистого зеленого цвета суконный цилиндр, который сужался кверху, превращаясь в почти остроконечную шапку, голландский бархатный камзол, башмаки с пряжками и черные шелковые штаны до колен на пугающе коротких и тонких ножках. Как я сказал уже, может статься, он только из-за этого и выглядел таким… таким «ископаемым», — ибо его тонкий, любезный детский голосок и поразительно изящно очерченные девичьи губы говорили против этого первого впечатления насчет его преклонного возраста.

С другой стороны, на всем земном шаре никогда еще не встречалось столь погасших глаз, как у него.

Ни в коей мере не желая умалить то уважение, к коему я считаю себя обязанным, все же осмелюсь добавить, что у него была водянка, мало того, голова у него была не только раздутая, она к тому же казалась ужасающе мягкой — столь же мягкой, каким бывает сваренное всмятку и очищенное от скорлупы яйцо, причем я имею в виду не только его круглое, шарообразное, бледное лицо, но и сам череп. По крайней мере, всякий раз, как только он надевал шляпу, на лбу у него появлялась толстая продольная морщина вроде валика, а когда он снимал шляпу, требовалось значительное время, чтобы вздутие исчезло и голова приняла наконец первоначальную форму.

С первой же минуты по прибытии господина доктора Хазельмайера и до самого его отъезда он и милостивый господин граф имели обыкновение непрерывно, не притрагиваясь к еде, не ложась спать и не употребляя никаких напитков, говорить о луне, причем с каким-то загадочным пылом, которого я не понимал.

Они так увлекались, что, поскольку время полнолуния приходилось как раз на 21 июля, они выходили ночью к маленькому илистому пруду во дворе замка и часами неотрывно смотрели на отражение серебристого круглого светила в воде.

Однажды, случайно проходя мимо, я заметил, как они оба бросали в водоем какие-то беловатые кусочки — мне показалось, что это были крошки белого хлеба, — а когда господин доктор Хазельмайер сообразил, что я все видел, он торопливо пояснил: «Мы просто кормим луну — то есть, э-э, пардон, я хотел сказать, ну, лебедя». Да вот только во всей округе никаких лебедей не водилось. И рыбы тоже никакой не было.

То, что мне еще довелось услышать той ночью, как мне показалось, было связано с этим первым событием какой-то таинственной связью, вот почему все это слово в слово врезалось мне в память, а потом я все подробно и обстоятельно перенес на бумагу.

Я лежал в своей каморке и еще не успел заснуть, когда в библиотеке рядом с моей комнатой, куда обычно никто не заходил, послышался голос господина графа, произносивший такие затейливые слова:

— После того, что мы только что видели в воде, мой любезный и достопочтенный доктор, я, наверное, очень бы ошибался, если бы принялся утверждать, что дела наши не обстоят превосходно и что старинное изречение розенкрейцеров post centum viginti annos patebo , то есть сто двадцать лет спустя я откроюсь не следует толковать именно в нашем смысле. Воистину, вот что можно назвать радостным праздником векового солнцестояния! Еще в последней четверти истекшего недавно девятнадцатого столетия механизмы быстро и уверенно начали одерживать верх, это мы можем утверждать совершенно спокойно, но если так пойдет и дальше, а нам хочется надеяться на это, то в двадцатом веке человечество уже вряд ли будет находить время, чтобы взглянуть на свет дня, все заполонит неустанный труд, ведь машин будет становиться все больше и больше, и надо будет их непрерывно чистить, смазывать, поддерживать в исправном состоянии и чинить их, если они сломаются.

Уже сегодня можно уверенно сказать, что именно машина сделалась достойным близнецом пресловутого золотого тельца, ибо тот, кто до смерти замучил собственного ребенка, получает самое большее четырнадцать суток ареста, а тот, кто сломает старый уличный каток, сядет в тюрьму на три года.

— Но производство разного рода двигателей — вещь дорогая, — заметил господин доктор Хазельмайер.

— В общем, разумеется, да, — вежливо согласился граф дю Шазаль. — Но наиболее существенным мне представляется во всем этом то, что и человек при ближайшем рассмотрении оказывается ничем иным, как полуфабрикатом, предназначенным для того, чтобы рано или поздно самому стать часовым механизмом, в пользу чего отчетливо говорит то, что определенные, далеко не второстепенные инстинкты, как, например, выбирать себе нужную супругу, способствующую улучшению породы, уже доведены им до автоматизма. И тогда нет ничего удивительного, что он видит в машине своего истинного отпрыска и наследника, а в кровном потомке — выродка.