Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Каким тоскливым шумом шуршит под ногами сухая листва!

Бурая тропа ведет сквозь гущу кустов, разметавших в сыром воздухе свои скрюченные ветки, словно окоченелые пальцы. Он видит себя, бредущего по этой тропе. Перед ним, согнувшись в три погибели, ковыляет одетая в отрепья старуха, вылитая ведьма лицом. Он слышит глухое постукивание ее клюки. Вот она остановилась.

Впереди в тени ильмов показалось болото, зеленая пелена пятнами подернула трясину. Ведьма воздела свою клюку; покров разорвался, и Йорре заглянул в бездонную глубь.

Воды прояснились, стали прозрачными, как кристалл, и вот внизу показался удивительный мир. Видение всплывало все ближе наверх и наконец вынырнуло совсем: нагие женщины, виясь, как змеи, плавали под водой; кружился вихрем хоровод блистающих тел. И одна с зелеными очами, увенчанная короной, со скипетром в руке, вдруг взглянула на него снизу. Сердце его возопило от боли под этим взглядом; он ощутил, как ее взор пронзил его до крови и по жилам потек зеленый блеск.

Тут ведьма опустила клюку и промолвила:

И едва отзвучали эти слова, как густая пелена задернулась над болотом.

Доктор Йорре сидит за своим письменным столом, уткнувшись лбом в скрещенные руки, и плачет.

Пробило восемь часов; он слышит это и знает, что пора идти. Но не уходит. Что ему эти деньги!

Воля покинула его.

«Та, что прежде царила в сердце твоем, ныне тут, у загор, царица».

Эти слова не идут у него из головы. Осенняя призрачная картина неподвижно стоит перед глазами, и зеленый взор, растворенный в его крови, течет по жилам.

И что только значит это слово «Загоры»? Никогда в жизни он не слышал его и не ведает его смысла. Он чувствует, что оно означает нечто ужасное, несказанно печальное, какую-то муку-мученическую, и безрадостное громыхание телег на улице проникает в его больное сердце едкой солью.

Лорд Хоуплес пригласил меня присоединиться к его компании и представил собравшимся.

Было уже далеко за полночь, и я не запомнил большинство имен тех, кто сидел за столом.

Доктора Циттербейна я и раньше знал.

— Что-то вы все сидите один. Жаль, что так, — сказал он, пожимая мне руку. — Отчего вы все один да один?

Я знаю, что мы выпили немного, но все равно немножко, самую чуточку захмелели, а в этом состоянии некоторые слова слышны как бы издалека, это было то состояние, которое приходит в ночные часы, когда в воздухе витает дым сигарет, и женский смех, и легкая музыка.

И как только из такого канканного настроения, из атмосферы цыганской музыки, кэкуока {44} и шампанского мог вдруг возникнуть разговор о фантастических предметах?! Лорд Хоуплес что-то такое рассказывал.

Он рассказал о некоем братстве, которое будто бы на самом деле существует, — о людях, вернее говоря, о покойниках или мнимо умерших, выходцах из самых лучших кругов, которые давным-давно умерли, даже обозначены на кладбище могильным камнем или склепом, на котором написано их имя и стоит дата смерти, тогда как на самом деле они в состоянии каталепсии лежат где-то в городе, в каком-то старинном доме под присмотром слуги-горбуна, который ходит в башмаках с пряжками и в пудреном парике и носит прозвище Пятнистого Арума {45} , там они и лежат в особых сундуках, бесчувственные, неподвластные тлению. В некоторые ночи на их устах появляется матовый фосфоресцирующий блеск, что служит горбуну знаком для того, чтобы произвести над шейными позвонками мнимого трупа определенные манипуляции. Так он рассказывал.

Их души тогда могут свободно странствовать и, ненадолго освободившись от власти тела, окунуться в порочные удовольствия большого города. Причем с такой невероятной интенсивностью и алчностью, какая неведома даже самому искушенному любителю.

Между прочим, тут происходит и такая штука, что они, как вампиры или пиявки, присасываются к предающимся порочным наслаждениям живым людям. Украдкой они как бы присваивают себе те щекочущие нервы ощущения, которые испытывают живые. У этого клуба, который, кстати, носит любопытное название «Аманита {46} », существуют даже свои правила и строгие установления касательно приема новых членов. Но все это скрыто покровом непроницаемой тайны.

Конец рассказа я не расслышал, слова лорда Хоуплеса заглушил оркестр, громко грянувший новейший шлягер на слова:

Если добавить к этому мулата с мулаткой, которые дико выламывались, отплясывая что-то негритянское, то понятно, что весь этот фон без слов усиливал нездоровое впечатление, которое произвел на мое настроение только что услышанный рассказ.

В этом ночном кабаке, среди размалеванных девок, напомаженных официантов и украшенных бриллиантовыми подковками сутенеров общее впечатление отличалось какой-то незаконченностью и клочковатостью и сложилось в моем воображении в кошмарную, полуживую гротескную картину.

В такие моменты, когда за временем не следишь, оно словно бы ускоряет свой бесшумный шаг, и часы для хмельного сознания сгорают в секунды, вспыхивая в душе беглыми искрами, рисующими болезненное полотно курьезных, своенравных видений, сплетенных из путаных понятий, в которых смешано прошлое и грядущее.

Так, мне слышится доносящийся из тьмы воспоминаний голос, произносящий слова: «Надо бы нам послать записку в клуб „Аманита"».

Из этого я заключаю, что разговор, по-видимому, все время возвращался к одной и той же теме.

В промежутке между началом разговора и этими словами я смутно припоминаю отдельные подробности, например звон разбивающейся ликерной рюмки, чей-то свист, затем какая-то француженка у меня на коленях, целующая меня, дыхнувшая мне в рот сигаретным дымом и лизнувшая в ухо. Затем мне кто-то подсунул украшенную виньетками открытку, чтобы я подписался вместе с остальными, тут у меня вывалился из руки карандаш, а потом опять не получилось, потому что кокотка опрокинула мне прямо на манжету бокал шампанского.

Отчетливо вспоминается только то, как мы все вдруг протрезвели и полезли искать под столом упавшую записку, которую во что бы то ни стало хотел отыскать лорд Хоуплес, но она пропала, точно заколдованная.

пронзительно кричали в уши скрипки все тот же рефрен, погружая наше сознание в непроницаемый мрак.

Стоило закрыть глаза, казалось, что ты лежишь на толстом ковре черного бархата, на котором яркими пятнами горели редкие рубиново-красные цветы.