Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

— Может быть, Конго-Браун был его слугой и теперь спекулирует на имени хозяина? — предположил Синклер.

— Возможно! Надо все выяснить. Не удивлюсь, если узнаю, что это он внушил Тома Шарноку идею украсть собственного ребенка, а может, даже помог привести ее в исполнение.

Лукрецию он ненавидел всей душой. Из некоторых случайно оброненных ею слов я заключил, что он постоянно домогался ее, но она его отвергала.

Хотя, по-видимому, должна была быть и другая, куда более страшная причина, породившая столь необычную жажду мести Дарашеко! Но из Лукреции больше не вытянуть ни слова — она начинает страшно волноваться, почти лишается чувств, стоит мне только коснуться этой темы.

Дарашеко стал настоящим демоном этой семьи. Тома Шарнок целиком и полностью подчинился его воле и не раз признавался нам, что считает перса единственным живым существом, посвященным в ужасные таинства некого древнего искусства. Ради каких-то своих, совершенно непостижимых целей он якобы мог разделять человека на отдельные части, которые при этом оставались живыми. Мы, естественно, этому не верили, считая Тома выдумщиком и фантазером, а Дарашеко отвратительным шарлатаном, но нам никак не удавалось найти неопровержимые доказательства…

Кажется, начинается представление! Египтянин зажигает огни вокруг палатки.

Только что закончился номер «Фатима — жемчужина Востока», зрители прогуливались по шатру или же сквозь проделанные в красных матерчатых стенах маленькие окошки рассматривали грубо нарисованную панораму взятия Дели.

Другие молча стояли над стеклянным гробом с умирающим турком, он еле дышал, его грудь была пробита пушечным ядром — края раны опаленные и почерневшие.

Когда восковая фигура поднимала свои тяжелые веки, из ящика доносился тихий скрежет пружин механизма; некоторые зрители даже прикладывали ухо к стеклу, чтобы лучше слышать.

Мотор у входа работал медленнее, теперь с его помощью приводился в движение похожий на шарманку музыкальный инструмент.

Заунывные, скрипучие звуки сбивчивой музыки казались и громким и глухими одновременно, в них было что-то необычное, протяжное, как будто они шли из-под воды.

Палатка насквозь пропахла воском и копотью керосиновых ламп.

— Номер триста одиннадцать. «Обеа-ванга, заколдованные головы Вуду {96} », — прочитал Синклер в своей программке, рассматривая вместе с Зебалъдусом стеклянную витрину с тремя отсеченными человеческими головами, которые выглядели необыкновенно правдоподобно — разинутые рты, вытаращенные глаза — и производили самое отвратительное впечатление.

— Знаешь, а ведь они не из воска! Они настоящие! — удивленно воскликнул Оберайт и достал из кармана лупу. — Непонятно только, как их препарировали. Удивительно, вся поверхность среза на шее покрыта кожей, или же она срослась. Но я не вижу ни одного шва! Все это выглядит так, как будто они выросли сами по себе, как тыквы на грядке, и никогда не были у человека на плечах. Вот если бы приподнять крышку!

— Все воск, да, живой воск, да, мертвые головы… слишком дорого и пахнут… фу!.. — неожиданно раздался у них за спиной голос египтянина.

Он незаметно подкрался к ним сзади; его лицо подергивалось, как будто он изо всех сил старался сдержать улыбку.

Друзья испуганно переглянулись.

— Надеюсь, он ничего не расслышал, ведь всего лишь секунду назад мы говорили о Дарашеко, — произнес Синклер после недолгого молчания. — Интересно, удастся ли доктору Кройцеру расспросить Фатиму?! В противном случае нам придется вечером пригласить ее на бутылочку вина. Он все еще продолжает разговаривать с ней на улице.

В эту минуту музыка смолкла, прозвучал гонг и из-за занавеса послышался пронзительный женский голос:

— Ваю и Данандшая, магнетические близнецы восьми лет, — самое удивительное чудо света. Они поют!

Зрители толпой повалили в дальний угол палатки, где был устроен подиум.

Доктор Кройцер подошел к друзьям и остановил Синклера за рукав.

— Я все узнал, — прошептал он, — перс под чужим именем живет в Париже, вот его адрес. — Он украдкой показал им крохотный клочок бумаги. — Следующим же поездом в Париж!

— Ваю и Данандшая, они поют! — снова объявил визгливый женский голос.

Занавес распахнулся, и одетое пажом, с каким-то свертком в руках, неуверенной, шаткой походкой на сцену вышло ужасного вида существо.

Ходячий утопленник, выряженный в разноцветный бархат и золотые кружева.

Волна отвращения прокатилась по толпе.

Ростом он был со взрослого человека, а лицом — совсем еще ребенок. Лицо, руки, ноги — все тело, даже пальцы, были каким-то необъяснимым образом увеличены в размерах.

Казалось, его просто надули, как резиновый мяч.

Кожа на губах и руках была бесцветная, почти прозрачная, как будто под ней находился воздух или вода, глаза пустые, без малейших признаков мысли.

Он беспомощно озирался кругом.

— Ваю, старшей прат, — объяснил женский голос с каким-то странным акцентом; и из-за занавеса, со скрипкой в руке, вышла здоровенная тетка в костюме дрессировщицы и красных, отороченных мехом, польских сапогах.

— Ваю, — повторила она еще раз, указывая смычком на ребенка.

Затем раскрыла тетрадь и зачитала громким голосом:

— Величайший чудо свет! Близнецы восьми лет. Один и другой связывать невидимая пуповина — длина три локтя. Если отрезать одного, другой тоже умирать. Загадка для всех ученых. Ваю, он развит. Далеко за свой возраст. Но умственно отстал. Данандшая, наоборот, очень умный, но маленький. Как новорожденный. Он родиться без кожа, теперь не может расти. Сидит в пузырь с теплая вода. Родители неизвестны. Величайший чудо природы!

Она подала Ваю знак, и он начал медленно разворачивать сверток, находившийся у него в руках.

Оттуда появилась маленькая, величиной с кулак, головка с крохотными колючими глазками.

Лицо, покрытое сетью голубоватых жилок, лицо младенца, с гримасой старика, искаженное такой презрительной ненавистью, преисполненное такой злобы и настолько порочное, что у зрителей вырвался стон.

— М-м-мо-й братец Д-д-данандшая, — с трудом проговорило надутое существо и снова беспомощно уставилось в публику.

— Боже всемогущий! Немедленно выведите меня отсюда, иначе я упаду, — прошептал Мельхиор Кройцер.

Под пристальным взглядом египтянина они вывели своего чуть живого друга на улицу.

Женщина в это время достала скрипку, и из шатра послышалось ее пиликанье и глухой голос надутого Ваю, напевавшего песенку:

Младенец же — не в состоянии выговаривать слова — визгливым, истошным голосом выкрикивал одни только гласные: