Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Уже многие опускали в шахту факелы на веревке. Глубоко вниз, в самую тьму, и свет становился все слабее, тусклее, потом он гас, и говорили: там нет воздуха.

И потому никто не знает, куда ведет эта шахта.

Но тот, у кого взгляд ясен, видит и без света, видит во мраке, когда другие спят.

Когда люди покоряются ночи и сознание покидает их, алчные души отрываются от маятника сердца, зеленоватые в сумраке, со смутными очертаниями, мерзкие, ибо нет любви в сердцах человеческих.

Люди устали до изнеможения после дневных трудов, которые зовут они своим долгом; сон им нужен, чтобы набраться новых сил и назавтра, при свете дня, вновь разрушать счастье своих собратьев, замышлять все новые убийства.

Они засыпают и храпят во сне.

И тогда их алчные тени сквозь щели в дверях и стенах ускользают на волю — в чуткую к шорохам ночь, и спящие звери скулят во сне, чуя своих палачей.

Тени бесшумно крадутся к старому мрачному дому, проникают в затхлый подвал с тяжелой железной плитой. Железо невесомо, когда его поднимают бесплотные руки. Глубоко внизу шахта становится шире — там призраки собираются вместе. Они не здороваются и ни о чем друг друга не спрашивают — здесь каждый сам по себе.

Посреди зала бешено кружится со свистом и скрежетом точильный круг из серого камня. Дьявол закалил его в огне ненависти тысячи лет назад, задолго до того, как появилась Прага.

На точильном камне, со свистом рассекающем воздух, алчные призраки точат когти, ибо днем затупили их люди.

Искры летят от ониксовых когтей вожделения, от стальных крючьев алчности.

И когти становятся острыми как нож, ибо дьяволу нужно, чтоб наносились все новые раны.

Когда человек распрямляет пальцы во сне, призрак его спешит вернуться в человеческое тело: когти не должны распрямиться, чтобы человек не смог сложить руки для молитвы.

Точильный камень Сатаны все кружится… непрестанно… день и ночь…

Он будет кружится, пока не остановится Время и не распадется Пространство.

Если заткнуть уши, можно услышать в себе этот свист.

Гремят ключи, партия заключенных выходит на тюремный двор. Пробило двенадцать, и им положено ходить по кру-iy и дышать воздухом, шагая попарно в затылок друг другу.

Двор вымощен камнем. Только посредине могильными холмиками зеленеет несколько пятнышек темной травы. Четыре чахлых деревца да печальный куст бирючины.

Вокруг желтые старые стены с мелкими зарешеченными тюремными оконцами.

Заключенные в серых тюремных робах почти не разговаривают, они так и ходят по кругу, в затылок друг другу. Почти все нездоровы: цинга, распухшие суставы. Лица серые, как оконная замазка, потухшие глаза. Арестанты уныло бредут, держа строевой шаг.

Надзиратель в фуражке и при сабле стоит в дверях и глядит в пространство.

Под самыми стенами — полоска голой земли. Здесь ничего не растет, сквозь каменную кладку сочится горе.

— Лукавски только что был у председателя, — вполголоса сообщает кто-то из окна камеры. Шагающий строй не останавливается.

— А что там у него? — спрашивает один новичок у соседа.

— Лукавски осужден за убийство к казни через повешение, а сегодня вроде бы должно было решиться, будет приговор утвержден или нет. Его вызвали к председателю, и тот сообщил ему, что приговор утвердили. Лукавски ни словечка не сказал, только зашатался. Зато как вышел, заскрипел зубами и забился в припадке. Надзиратели надели на него смирительную рубаху и ремнями привязали к скамейке, так что до утра он не сможет пошевелить ни рукой, ни ногой. Перед ним поставили распятие.

Все это заключенные услышали урывками от того же заключенного, проходя мимо его окна.

— Он в двадцать пятом номере, — сообщил один из старожилов тюрьмы.

Все взоры обратились к номеру двадцать пять.

Надзиратель скучает у ворот, машинально он отбрасывает носком сапога сухую хлебную корку, валяющуюся на дороге.

В узких коридорах старого тюремного здания одна подле другой теснятся двери камер — низкие дубовые двери, прочно вставленные в толстые стены, уснащенные крепкими замками и запорами. На каждой двери есть зарешеченное квадратное оконце в одну пядь шириной. Через эти отверстия и прилетела последняя новость, и пошла гулять из уст в уста, от оконца к оконцу:

— Завтра утром его казнят!

В коридорах и во всех помещениях здания царит тишина, но все же там бродит какой-то шорох. Совсем тихо, неуловимо для слуха, а чувствуется. Этот шорох проникает сквозь каменные стены, носится в воздухе, как мошкара. Это шуршит жизнь — пленная жизнь, жизнь, заключенная в тюрьму!

У главного входа в вестибюле стоит в самой кромешной тьме старый сундук.

Медленно, беззвучно приподнимается крышка. И тут словно по всему зданию пробежало дуновение смертного страха. У заключенных слова замирают на языке. Все разом стихло, только слышно, как бьется сердце и как звенит в ушах.

Деревья и кусты оцепенели, ни один листок не шелохнется, и только осенние ветки растопырились в мглистом воздухе, не зная, за что ухватиться. Кажется, будто они еще больше потемнели.

Партия заключенных как по команде остановилась: чу, кажется, послышался крик?

Из старого сундука медленно выползает омерзительная гадина — громадная пиявка. Темно-желтая с черными пятнами, она, изгибаясь и вытягиваясь на присоске, медленно поползла мимо камер по коридору. Утолщаясь и утончаясь, она движется вперед, ощупью разыскивая что-то. На ее голове пучком сидят пять вытаращенных, голых и неподвижных глазных яблок. Это — ужас.

Ужас подкрадывается к осужденным и выпивает их кровушку, присосавшись под самым горлом к тому месту, где проходит большая жила, по которой течет жизнь от сердца к мозгу, обвивается склизкими кольцами вокруг теплого человеческого тела.

Вот она добралась до камеры, в которой заперт убийца.

Жуткий вопль, беспрерывный, звучащий протяжно на одной нескончаемой ноте, доносится до людей на дворе. Надзиратель у дверного косяка вздрагивает и рывком распахивает обе створки дверей.

— Все наверх, по камерам! — орет он, и заключенные бегут мимо него, не поднимая глаз, по каменным ступеням. Только громко топают ноги в тяжелых, неуклюжих башмаках. Протопали, и снова все смолкло.

Порыв ветра пронесся по опустелому двору, сорвал со скрежетом ставни на чердачном окошке, так что сброшенные обломки с деревянным стуком разлетелись по мостовой.

Осужденный может пошевелить только головой. Перед собой он видит белые от известки стены тюремной камеры. Нигде ни щелочки. Завтра в семь утра за ним придут. Осталось еще восемнадцать часов. Еще семь часов, и наступит ночь. Скоро наступит зима, потом весна и жаркое лето. Тогда он встанет спозаранку, на самом рассвете, и выйдет на дорогу, и увидит тележку молочника и запряженную в нее собаку… Воля-вольная! Делай что хочешь!