Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Ангелина намеревалась уйти; я настойчиво удерживал ее.

— Еще одно только. Подумайте: неужели ваш муж поверит старьевщику так, на слово?

— У него есть доказательства, по-видимому, мои письма, может быть, и портрет — все, что было в письменном столе здесь, в ательё.

Письма? Портрет? Письменный стол? — я уже не соображал, что делаю. Я прижал Ангелину к своей груди и целовал ее. В губы, в лоб, в глаза.

Ее светлые волосы закрыли мне лицо золотой вуалью.

Затем я взял ее за тонкие руки и в торопливых выражениях рассказал ей, что один смертельный враг Вассертрума, бедный студент-чех, извлек из стола все, что там было, и все это находится у меня в полной сохранности.

Она бросилась мне на шею, смеясь и рыдая. Поцеловала меня. Бросилась к двери. Вернулась и снова поцеловала меня.

Затем исчезла.

Я стоял, как оглушенный, и все еще чувствовал на лице дыхание ее уст.

Я услышал шум колес по мостовой и бешеный галоп копыт. Через минуту все стало тихо. Как в гробу.

И во мне тоже.

………………………….

Вдруг у меня за спиной скрипнула дверь — и в комнате стоял Харусек.

— Простите, господин Пернат, я долго стучался, но вы, по-видимому, не слышали.

Я молча кивнул головой.

— Надеюсь, вы не думаете, что я помирился с Вассертрумом, хотя вы видели, как я с ним недавно разговаривал? — (По насмешливой улыбке Харусека я понял, что это только злая шутка.) — Вы должны знать: счастье улыбается мне, майстер Пернат, эта каналья начинает ко мне привязываться. Странная это вещь — голос крови, — тихо прибавил он как бы про себя.

Я не понял, что он хотел этим сказать, и подумал, что мне что-то послышалось. Только что испытанное волнение еще дрожало во мне.

— Он хотел подарить мне пальто, — громко продолжал Харусек. — Я, конечно, с благодарностью отказался. С меня хватит и собственной кожи… Кроме того, он навязывал мне деньги.

«Вы приняли?!» — едва не вырвалось у меня, но я быстро прикусил язык.

На щеках студента появились круглые красные пятна.

— Это, разумеется, я принял.

У меня помутилось в голове.

— При-няли? — пробормотал я.

— Я никогда не думал, что человек может испытать такую совершенную радость! — (Харусек остановился на минуту и скорчил гримасу.) — Разве это не высокое наслаждение — видеть, как в мироздании заботливо и мудро распоряжаются попечительные персты Провидения? — (Он говорил, как пастор, побрякивая деньгами в кармане.) — Воистину я считаю высоким долгом вознести на вершины благородства Сокровище, вверенное мне милостивой рукой.

Что он — пьян? Или помешался?

Вдруг Харусек переменил тон.

— Какая дьявольская ирония в том, что Вассертрум сам заплатил за свое лекарство. Вы не согласны?

Я стал смутно подозревать, что скрывается за словами Харусека, и мне сделалось жутко от его лихорадочных глаз.

— Впрочем, оставим это пока, майстер Пернат. Закончим сперва текущие дела. Эта дама ведь — она ? Как это ей пришло в голову открыто приехать сюда?

Я рассказал Харусеку, что случилось.

— Вассертрум, безусловно, не располагает никакими уликами, — радостно перебил он меня, — иначе он не стал бы сегодня утром снова шарить в ателье. Странно, что вы не слышали этого. Целый час он был там наверху.

Я удивился, откуда он все так точно знает, и не скрыл этого от него.

— Разрешите? — Он взял со стола папироску, закурил и стал объяснять: — Видите ли, если вы сейчас откроете дверь, то сквозной ветер, дующий в коридоре, понесет туда табачный дым. Это, пожалуй, единственный закон природы, в точности известный господину Вассертруму. На всякий случай он в стене ателье, выходящей на улицу, — вы знаете ведь, что дом принадлежит ему, — сделал маленькую незаметную отдушину, что-то вроде вентиляции, а там красный флажок. Когда кто-нибудь входит или выходит из комнаты, открывает дверь, Вассертрум видит это снизу по колебанию лоскутка. Разумеется, знаю об этом и я, — сухо продолжал Харусек, — когда мне нужно, я отлично могу наблюдать за этим из погреба напротив, где милостивая судьба благосклонно отвела мне помещение. Милая шутка с вентиляцией хотя и выдумка достойного патриарха, но и мне уже известна несколько лет.

— Какая у вас должна быть нечеловеческая ненависть к нему, что вы так караулите каждый его шаг! И к тому же издавна, как вы говорите, — сказал я.

— Ненависть? — Харусек судорожно улыбнулся. — Ненависть? Ненависть — этого недостаточно. Слово, которое могло бы выразить мое чувство к нему, надо еще придумать. Да и ненавижу я, по существу, не его. Я ненавижу его кровь. Вы понимаете? Я, как дикий зверь, чую малейшую каплю такой крови в любом человеке… А это, — он заскрежетал зубами, — это иногда случается в гетто. — От возбуждения он был не в состоянии говорить дальше, он подбежал к окну и посмотрел вниз. Я слышал, как он подавил приступ кашля. Мы оба некоторое время молчали.

— Да, что это такое? — вдруг встрепенулся он и поманил меня к окну. — Скорей! Нет ли у вас бинокля или чего-нибудь в этом роде?

Мы осторожно из-за занавески смотрели вниз.

Глухонемой Яромир стоял у входа в лавочку старьевщика и предлагал, насколько мы могли понять из его жестов, Вассертруму купить какой-то маленький блестящий предмет, который он, пряча, держал в руках. Вассертрум набросился на него, как ястреб, и унес вещицу в свою берлогу.

Потом он снова появился смертельно бледный и схватил Яромира за ворот; завязалась жестокая борьба. Вдруг Вассертрум выпустил его и как будто задумался. Он ожесточенно грыз свою заячью губу. Бросил испытующий взгляд на нас и дружественно увлек Яромира в свою лавку.

Мы ждали добрых четверть часа; они, по-видимому, никак не могли заключить сделку.

Наконец глухонемой с довольной миной вышел оттуда и пошел своей дорогой.

— Что вы скажете на это? — спросил я. — Как будто ничего особенного. Очевидно, несчастный мальчик обращал в деньги какую-нибудь выпрошенную вещь.

Студент ничего не ответил и молча вернулся к столу.

Очевидно, и он не придал большого значения происшествию; после паузы он продолжал:

— Да. Так я сказал, что ненавижу его кровь . Остановите меня, майстер Пернат, если я снова начну горячиться. Я хочу оставаться хладнокровным. Я не должен так расточать лучшие свои чувства. А то потом меня берет отрезвление. Человек, не лишенный чувства стыда, должен говорить спокойно, не с пафосом, как проститутка или — или поэт. С тех пор как мир стоит, никому бы не пришло в голову «ломать руки» от горя, если бы актеры не присвоили этому жесту такого пластического характера.

Я понял, что он намеренно говорит о чем попало, чтобы успокоиться.

Это, однако, ему не удавалось. Он нервно бегал по ком нате, хватал в руки всевозможные вещи и рассеянно снова ставил их на свое место.