Густав Майринк - Избранное: Романы, рассказы

Мы старались не встречаться взглядами. Она не знала, куда девать свои глаза, мучась стыдом за жалкую обстановку, а у меня горели щеки от раскаяния, что я ни разу не позаботился узнать, чем живет она и ее отец.

Но что-нибудь надо было ответить!

— Не столько, чтобы уловить сходство, сколько для того, чтобы судить о том, верен ли внутренний образ. — Произнося эти слова, я чувствовал, какой фальшью звучали они.

— Долгие годы я слепо следовал ложному принципу, будто необходимо изучать внешнюю природу для того, чтобы творить художественное произведение. Только в ту ночь, когда Гиллель разбудил меня, во мне открылось внутреннее зрение: истинное созерцание с закрытыми глазами, исчезающее, как только они открываются, — вот дар, которым хвалятся все художники, но в действительности недоступный и одному из целого миллиона.

Как решился я говорить о возможности проверять непогрешимое суждение внутреннего зрения грубыми средствами глаз!

Мириам, по-видимому, думала то же самое, судя по удивленному выражению ее лица.

— Вы не должны понимать этого так буквально, — пытался я поправиться.

Она с большим вниманием следила, как я водил грифелем.

— Должно быть, очень трудно перенести это потом в совершенной точности на камею.

— Это механическая работа или близкая к тому…

………………………….

— Вы покажете мне камею, когда она будет готова? — спросила она.

— Она и предназначена для вас, Мириам.

— Нет, нет, этого не надо… это… это… — Я видел, как дрогнули ее руки.

— Даже такой мелочи вы не хотите принять от меня? — быстро перебил я ее. — Я бы хотел позволить себе сделать для вас большее.

Она быстро отвернула лицо.

Что я сказал! Я, очевидно, глубоко обидел ее. Это прозвучало намеком на ее бедность.

Мог ли я исправить это? Не сделаю ли я еще хуже?

Я попытался.

— Выслушайте меня спокойно, Мириам. Прошу вас об этом. Я так обязан вашему отцу, вы представить себе этого не можете.

Она неуверенно посмотрела на меня — очевидно, не поняла.

— Да, да, бесконечно многим. Больше, чем жизнью.

— За то, что он вам тогда помог, когда вы были в обмороке? Это ведь так понятно.

Я чувствовал: она не знает, какие нити связывают меня с ее отцом. Я осторожно нащупывал, до каких пределов я могу идти, не выдавая секрета ее отца.

— Я думаю, что духовная помощь важнее материальной. Я разумею помощь, вытекающую из духовного влияния одного человека на другого. Вы понимаете, что я хочу сказать этим, Мириам? Можно излечить человека не только физически, Мириам, но и духовно.

— И это?..

— Да, и это ваш отец сделал со мной. — Я схватил ее за руку. — Неужели вы не понимаете, что у меня должна быть потребность доставить какую-нибудь радость, если не ему, то, по крайней мере, близкому ему человеку? Имейте только хоть немного доверия ко мне! Неужели у вас нет никакого желания, которое я мог бы выполнить?

Она покачала головой.

— Вы думаете, я чувствую себя несчастной?

— О нет! Но, может быть, у вас бывают заботы, от которых я мог бы освободить вас? Вы обязаны. Вы слышите? Вы обязаны разрешить мне разделить их с вами! Ведь вы живете здесь оба в темной затерянной улице. Вы, конечно, должны. Ведь вы так еще молоды, Мириам, и…

— Вы ведь тоже живете здесь, господин Пернат, — перебила она, улыбаясь. — Что вас приковывает к этому дому?

Я остановился. Да, да, это верно. Почему я, собственно, жил здесь? Я не мог себе объяснить этого. «Что приковывает тебя к этому дому?» — бессознательно повторял я. Я не мог придумать никакого объяснения и на мгновение забыл, где я нахожусь. Тут вдруг я очутился где-то высоко… в каком-то саду… в волшебном аромате цветущей бузины… взглянул вниз на город…

— Я дотронулась до раны. Я вам сделала больно? — издалека донесся до меня голос Мириам.

Она наклонилась надо мной и с беспокойной пытливостью смотрела мне в лицо.

Очевидно, я долго сидел неподвижно, если так встревожил ее.

На миг что-то заколебалось во мне и вдруг вырвалось неудержимо, переполняя меня: я раскрыл Мириам всю мою душу.

Я рассказал ей, как старому близкому другу, с которым жил всю жизнь, от которого нет никаких тайн, все, что со мной было, каким образом из слов Цвака я узнал, что когда-то сходил с ума, потерял память о прошлом, как в последнее время все чаще и чаще во мне встают образы, корни которых гнездятся в далеких днях прошлого, — как я боюсь момента, когда вдруг все объяснится и растерзает мою душу.

Только то, что я считал связанным с ее отцом, мои переживания в подземном лабиринте и все последующее я скрыл от нее.

Она тесно прижалась ко мне и слушала, затаив дыхание, с глубоким участием, доставлявшим мне невыразимое наслаждение.

Наконец-то я нашел человека, которому я могу излить свою душу, когда одиночество слишком давит меня. Правда, был здесь еще и Гиллель, но мне он казался заоблачным существом, приходящим и исчезающим, как свет, неуловимый для меня.

Я сказал ей это, и она поняла меня. Он представлялся таким же и ей, хотя и был ее отцом.

Он любил ее бесконечно, и она отвечала ему тем же чувством… и все-таки между ними — какая-то стеклянная стена, призналась она мне. — Стена, которую я пробить не могу. С тех пор как я себя помню, всегда было так. Когда я ребенком видела его во сне склонившимся над моей кроваткой, он всегда был в облачении первосвященника, на груди золотая доска Моисея с двенадцатью камнями, от висков исходили голубые светящиеся лучи. Я думаю, что его любовь такова, что она может пережить смерть, и слишком велика, чтоб мы могли понять ее. Это говорила и моя мать, когда мы тайком беседовали о нем. — Она вдруг встрепенулась и задрожала всем телом. Я хотел вскочить, но она удержала меня. — Не беспокойтесь, это ничего. Просто вспомнилось. Когда мама умерла — только я одна знаю, как он любил ее (я была тогда маленькой девочкой), — я думала, что не вынесу скорби. Я побежала к нему, вцепилась в его сюртук и хотела кричать, но не могла, потому что я вся оцепенела — и — и тут… у меня мороз пробегает по коже, когда я думаю об этом… он с улыбкой посмотрел на меня, поцеловал в лоб и провел рукой по моим глазам… И с этого мгновения до сих пор мучительная тоска по матери исчезла. Я не могла пролить ни слезинки, когда ее хоронили. Сияющей дланью Божьей казалось мне солнце, стоявшее в нёбе, и я не понимала, почему люди плачут. Отец шел за гробом рядом со мной, и всякий раз, как я поднимала к нему глаза, он тихо улыбался, и я чувствовала, какой ужас пробегал по толпе, замечавшей это.

— И вы счастливы, Мириам? Вполне счастливы? Вам не кажется ужасным сознание, что ваш отец — существо, которое переросло все человечество? — тихо спросил я.

Мириам радостно покачала головой.