Трумен Капоте - Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество

И все же мысли об Одде не давали мне покоя: его рыжая тень омрачала мою радость. Но ведь не может быть, чтобы мать так ошибалась в собственном сыне; а вдруг у него и впрямь есть другая сторона и где-то под слоем зла теплится огонек человечности? Нет, нет! Поверить в это – все равно что не запирать дверь, когда в городе цыгане. Достаточно просто на него посмотреть!

Мисс Соук догадывалась, что я не так уж хвор. По утрам, когда все уходили – дядюшка Б. уезжал на фермы, а сестры – в галантерейную лавку, – она разрешала мне встать с постели, и я даже помогал ей убирать дом перед праздником. Оно и понятно, хлопот было столько, что хватило бы и на десятерых. Мы отполировали всю гостиную: пианино, шкафчик черного дерева с застекленной дверцей (там хранился только камень из парка «Стоун-маунтин», который сестры привезли из командировки в Атланту), солидные ореховые кресла-качалки и вычурную бидермайеровскую мебель, – долго терли их полиролью с цитрусовой отдушкой, так что комната скоро блестела, как лимонная кожура, и источала аромат лимонной рощи. Постирали и повесили обратно шторы, взбили подушки, вытряхнули коврики; куда ни глянь, всюду в сверкающем ноябрьском свете парили пылинки да перышки. Бедную Принцессу закрыли в кухне, чтобы она не оставила в наших парадных комнатах шерсти или, чего доброго, блох.

Самым непростым делом было подготовить к празднику салфетки и скатерти для украшения гостиной. Их нам завещала мать моей подруги, а той их подарили на свадьбу. Хотя скатерти доставали лишь раз или два в год (выходит, двести раз за восемьдесят лет), кое-где на них виднелись пятна и заплатки. Допускаю, что ткань с самого начала была не слишком хороша, и все же мисс Соук носилась с этими скатертями и салфетками, словно их ткали на небесных станках ангелы.

– Матушка говаривала: «Если настанет день, когда мы сможем подать к столу лишь колодезную воду да черствые кукурузные лепешки, пусть хотя бы стол будет накрыт хорошей скатертью!»

По ночам, после дневной суеты, когда весь дом затихал, моя подруга устраивалась в кровати и при тусклом свете одной-единственной лампы штопала прохудившиеся салфетки. Морща лоб и жестоко щуря глаза, она орудовала иглой в изможденном упоении паломника, завидевшего алтарь в конце пути.

Я то и дело просыпался от дребезжащего боя курантов на башне суда – они отбивали десять, одиннадцать, двенадцать часов – и видел, что свет у мисс Соук еще горит. Тогда я сонно крался в ее комнату и ворчал:

– Давным-давно пора спать!

– Еще минутку, Дружок. Не могу я сейчас лечь: как подумаю, сколько народу к нам едет, так сразу не по себе, аж голова кругом идет, – отвечала она, прекращая штопать и потирая глаза, – и звездочки мерещатся.

Хризантемы: огромные, некоторые величиной с голову ребенка. Пучки кудрявых листьев цвета позеленевших медных монеток, с нежно-лиловой изнанкой.

– Хризантемы – как львы, – замечала моя подруга, когда мы ходили по саду и острыми ножницами обезглавливали цветы – роскошные, хоть на выставку отправляй. – Цари сада. Того и гляди – вскинутся, зарычат и набросятся на меня!

Вот из-за таких-то рассуждений люди плохо о ней говорили, хотя осознал я это лишь много лет спустя, ибо в детстве прекрасно понимал, о чем она толкует. Когда мы представили, как потащим этих роскошных, ревущих и рычащих львов в дом, запрем их в клети аляповатых ваз (и на том закончим украшать дом к празднику), нас разобрало такое веселье, что мы захохотали, как ненормальные, и скоро совсем выбились из сил.

– Глянь-ка на Принцессу! – заикаясь от смеха, сказала моя подруга. – Глянь, как навострила ушки! Небось, думает: как же меня угораздило связаться с эдакими безумцами?! Ах, Принцесса, иди ко мне, хорошая! Вот макну сухарик в горячий кофе и угощу тебя.

День благодарения выдался оживленный: ясное небо стремительно затягивали тучи, дождь шел стеной, а потом вновь вспыхивало разнузданное солнце, и ветер-бандит сдирал с деревьев последние осенние листья.

В доме тоже стоял приятный шум. Звенели горшки и кастрюли, а из коридора то и дело доносился хриплый с непривычки голос дядюшки Б.: тот нарядился в скрипучий воскресный костюм и встречал у входа гостей. Кто-то прибыл верхом на лошади или на запряженной мулами телеге, но в основном приезжали на чистеньких блестящих грузовиках или хлипких драндулетах. Мистер и миссис Конклин с четырьмя красавицами-дочками прикатили на мятно-зеленом «Шевроле» 1932 года выпуска (семья у них была зажиточная: мистеру Конклину принадлежало в Мобиле несколько рыболовных баркасов). Машина вызвала среди присутствующих мужчин живое любопытство; они долго ее разглядывали, щупали и едва не разобрали на части.

Первыми прибыли миссис Мэри Тейлор Уилрайт со свитой – внуком и его женой. Миссис Уилрайт была прехорошенькая, старость носила легко и беззаботно, как крошечную красную шляпку, что сидела на ее молочно-белых волосах подобно вишенке на взбитых сливках.

– Дорогой Бобби, – сказала она, обнимая дядюшку Б., – мы рановато приехали, но ты ведь знаешь, какая я пунктуальная – даже чересчур. – И она извинялась не зря, ведь гостей пригласили к полудню, а на часах не было еще и девяти утра.

Впрочем, все гости прибыли раньше времени – за исключением семьи Перка Макклауда, которые дважды за тридцать миль [80] 48 км. прокололи шину. Они так сердито топали ногами, особенно сам мистер Макклауд, что мы начали опасаться за фарфор. Родственники наши круглый год жили в глухих местечках, откуда выбраться было не так-то просто – на захолустных фермах, у далеких полустанков, на берегах рек и лесоповалах среди сосновых чащ. Их ранний приезд объяснялся очень просто: всем не терпелось поскорей собраться и попировать в теплом семейном кругу.

Некоторое время назад я получил письмо от одной из сестер Конклин, которая вышла замуж за капитана военно-морского флота и живет теперь в Сан-Диего. Она писала: «В это время года я часто тебя вспоминаю – наверное, из-за того случая, что произошел на очередном семейном празднике. Это было за несколько лет до смерти мисс Соук – может, в 1933-м? Господи, никогда не забуду тот День благодарения!»

К полудню в нашей гостиной яблоку было негде упасть; комната вся гудела от женской болтовни и благоухала женственными ароматами: от миссис Уилрайт пахло сиреневой водой, а от Аннабель Конклин – геранью после дождя. Табачный дым стелился по крыльцу – там, несмотря на буйство дождя, ветра и солнца, собрались почти все мужчины. Вообще-то запах табака был чужд обстановке; да, иной раз мисс Соук позволяла себе понюшку по секрету от домочадцев (неизвестно, кто ее научил – она отказывалась это обсуждать); сестры пришли бы в ужас, если бы узнали, да и дядюшка Б. тоже, ибо он решительно осуждал любые стимулирующие средства как с моральной, так и с медицинской точки зрения.