Трумен Капоте - Услышанные молитвы. Вспоминая Рождество

По дороге к выходу он обернулся и сказал:

– А вы, небось, добрая женщина, мисс Соук. Так наврали ради меня!

И с этими словами Одд Гендерсон, черт бы его подрал, вышел прочь.

Я тоже вышел. Точнее – вылетел. Так торопился, что опрокинул стул. Принцесса испугалась грохота и выскочила на меня из-под стола, скаля зубы и бешено лая. Мисс Соук окликнула меня по имени, но я даже видеть ее не хотел – ни ее, ни Принцессу! Эта псина на меня кинулась, а подруга… подруга заняла сторону Одда Гендерсона, пыталась его выгородить, предала нашу дружбу – и мою любовь. Я-то думал, это невозможно.

Рядом с нашим домом было пастбище Симпсонов – яркий луг, заросший высокой травой ноябрьских золотисто-ржавых оттенков. На краю пастбища стояли: серый сарай, свинарник, огороженный птичий двор и коптильня. Вот в коптильне-то я и схоронился – в ее черных покоях было прохладно даже в самую жару. Там был земляной пол и коптильная яма, из которой пахло пеплом цикория и креозотом; с балок рядами свисали окорока. Раньше я всегда остерегался этого места, сегодня же темнота могла послужить мне хорошим убежищем. Я упал на землю, тяжело дыша – ребра вздымались и опадали, как жабры выброшенной на берег рыбы. Может, напрасно я валялся на полу в мешанине из грязи, пепла и свиного жира в своем единственном хорошем костюме, но судьба костюма в тот миг волновала меня меньше всего.

Одно я знал: надо сбежать из этого дома, из этого города. Дорога зовет! Я запрыгну в вагон товарняка и отправлюсь в Калифорнию. На хлеб буду зарабатывать чисткой обуви: стану начищать ботинки Фреду Астеру и Кларку Гейблу. А может… может, когда-нибудь я и сам стану звездой кино. Прямо как Джеки Купер. Вот тогда они пожалеют!.. Я буду богачом и знаменитостью, а они будут слать мне письма и даже телеграммы, но я на них не отвечу.

Тут я придумал, как можно расстроить их еще сильнее. Дверь в коптильню была приоткрыта, и узкий, как нож, клин света выхватывал из темноты полку с пыльными бутылками. На бутылках были этикетки с черепом и костями. Вот глотну из такой бутылки, и тогда уж им всем – всей честной компании, жрущей и пьющей сейчас за праздничным столом, – мало не покажется, это точно. Глотнуть стоит хотя бы ради того, чтобы посмотреть на убитого горем дядюшку Б., когда мое хладное тело найдут на полу коптильни. Чтобы услышать их стенания и вой Принцессы, когда гроб начнут опускать в могилу…

Только вот загвоздка: ничего этого я не увижу и не услышу, потому что умру. А если человек не может стать свидетелем страданий и угрызений совести скорбящих, то и умирать вроде бы незачем…

Дядюшка Б., должно быть, настрого запретил мисс Соук меня искать, пока последний гость не выйдет из-за стола. Только спустя несколько часов я услышал, как ее голос разносится над пастбищем: она окликала меня ласково и печально, словно убитая горем голубка, потерявшая своего голубя. Я сидел тихо, как мышка, и не отвечал.

Нашла меня Принцесса: она побегала вокруг коптильни, нюхая землю, громко тявкнула, учуяв след, и наконец вбежала, подползла ко мне, стала лизать мне руку, ухо и щеку – извинялась за свое дурное поведение.

Потом дверь распахнулась, и внутрь хлынул свет.

– Выходи, Дружок, – позвала меня подруга.

И я вышел, потому что захотел. Увидев меня, она рассмеялась.

– Ну даешь, Дружок! Тебя будто измазали смолой и вот-вот вываляют в перьях!

Однако от упреков она воздержалась и вообще ни слова не сказала про мой испорченный костюм.

Принцесса убежала донимать коров; выбравшись следом за ней на пастбище, мы присели на пенек.

– А я тебе ножку принесла, – сказала подруга, протягивая мне завернутое в вощеную бумагу угощение. – И твой любимый кусок, тот, что с «вилочки».

Ну и голод меня одолел! – прежде его притупляли всякие нехорошие чувства. Я обгрыз ножку дочиста, а потом снял с «вилочки» самое лакомое и нежное мясо.

Пока я ел, мисс Соук обнимала меня за плечи.

– Я вот что хотела тебе сказать, Дружок. Злом за зло не воздавай. Конечно, он плохо сделал, что украл камею. Но мы ведь не знаем, почему он так поступил. Может, он и не думал оставлять ее себе. А уж расчета в его мыслях точно не было. И от этого твой поступок выглядит стократ хуже: ты ведь не просто так его унизил, а с умыслом . Теперь послушай меня хорошенько, Дружок. Есть только один непростительный грех – умышленная жестокость. Все остальное прощается. А такое – никогда. Ты меня понимаешь, Дружок?

Я понимал ее, хоть и смутно, однако время доказало ее правоту. В тот миг я мог думать лишь об одном: раз моя месть не удалась, значит, я выбрал не тот способ. Одд Гендерсон вышел сухим из воды, оказался лучше меня и даже честнее – как? почему?

– Ты ведь понимаешь?

– Вроде бы. Тяни. – Я протянул ей обглоданную «вилочку».

Мы сломали ее, и моя половинка оказалась больше: значит, мне и желание загадывать. Подруга спросила, что я загадал.

– Чтобы ты по-прежнему была мне другом.

– Глупенький, – сказала она и обняла меня.

– Друзья навек?

– Я не вечна, Дружок. И ты не вечен. – Она умолкла, будто солнце ушло за горизонт на краю пастбища. Секунду было тихо, а потом вновь засиял рассвет, и голос ее зазвучал с новой силой. – Да, мы друзья навек. Даст Бог, ты меня переживешь и будешь жить еще очень-очень долго. А пока ты меня помнишь, мы всегда будем вместе.

После того случая Одд Гендерсон меня не трогал. Он стал донимать другого мальчика, своего ровесника – «Белку» Макмиллана. На следующий год директор школы за плохие оценки и поведение запретил Одду посещать занятия, и он всю зиму проработал на молочной ферме. Последний раз мы виделись незадолго до того, как он уехал на попутках в Мобил, где устроился матросом в торговый флот и исчез. Через год после нашей последней встречи меня, бедолагу, отправили учиться в военную академию, а через два года скончалась моя подруга. Значит, дело было в 1934-м.

Помню, мисс Соук вызвала меня в сад; она пересадила цветущий куст хризантем в жестяное корыто и хотела, чтобы я втащил его на крыльцо. Корыто оказалось тяжелее сорока толстых пиратов, честное слово! Мы с ней пыхтели, пытаясь сдвинуть его с места, а мимо по дороге шел Одд Гендерсон. Он замер у садовой калитки, потом открыл ее и сказал: «Позвольте вам помочь, мэм». Жизнь на молочной ферме пошла ему на пользу: он окреп, руки у него стали мускулистые, жилистые, а ярко-рыжие волосы потемнели. Он поднял корыто легко, как пушинку, и переставил на крыльцо.

Моя подруга сказала:

– Премного вам благодарны, сэр. Помогли по-соседски!

– Не за что, – ответил Одд, не удостаивая меня даже взглядом.

Мисс Соук срезала с клумбы несколько самых роскошных цветов.

– Отнеси маме, – сказала она, вручая их Одду. – И передавай ей от меня горячий привет.