Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

«Личное дело» – скорее автобиография духа, писательское и гражданское кредо, нежели последовательное изложение событий. Конрад был убежден, что книги и есть автопортрет писателя, и проявлял чрезвычайную щепетильность в отношении своего личного пространства. Он внимательно следил за тем, как преподносятся обстоятельства его биографии, планомерно сжигал письма всех адресатов и, если у него появлялась такая возможность, – свои [52] Жена Конрада Джесси вспоминала: «За несколько дней до свадьбы он пришел и официальным тоном потребовал сжечь всю нашу драгоценную переписку, те несколько писем, что я получила от него из Женевы. Более того, он лично наблюдал за этим жертвоприношением. Ни одно письмо не уцелело». . Кроме того, в «Деле» не упомянут ни один из знаменитых друзей Конрада, знакомство с которыми для иных и становится поводом для мемуаров. Зато они оставили целый корпус воспоминаний, которые, наряду с автобиографией, помогают воссоздать стереоскопический образ писателя. Одним из первых пишущих друзей Конрада стал Джон Голсуорси, автор «Саги о Форсайтах»:

Я познакомился с Конрадом в марте 1893 года, на борту английского парусника «Торренс» в порту Аделаида. Он командовал погрузкой и на обжигающем солнце имел весьма темный вид: загорелый, с черной бородкой клинышком, почти вороной шевелюрой и темно-карими, глубоко посаженными глазами. Сухощавый, невысокого роста, с длиннющими руками и широкими плечами. Голова его была несколько наклонена вперед. Он говорил с сильным акцентом и даже показался мне не вполне уместным на английском корабле. В его компании я провел пятьдесят шесть дней плавания.

Первый помощник на парусном судне несет основную нагрузку. Всю первую ночь плавания он боролся с пожаром в трюме. Никто из семнадцати пассажиров ничего не узнал, об инциденте нам рассказали много позже. Он принял на себя основной удар, когда мы попали в ураган возле мыса Лиувин, а потом и в еще один шторм. Хороший моряк, он был внимательным к погоде и споро управлял кораблем. К новичкам он относился с особым вниманием: на судне был один бедолага, долговязый бельгиец, который зачем-то отправился в море, хотя жутко боялся высоты. Участливый Конрад старался не посылать его на мачты. Матросы любили Конрада, для него все они были не просто подчиненными, но индивидуальностями. Он любил поболтать с ними после вахты. Он хорошо относился ко второму помощнику – молодому, веселому и способному моряку, англичанину до мозга костей; и с уважением, пусть и слегка окрашенным иронией, к своему английскому капитану, крепкому старику с седыми бакенами. Чтобы стать адвокатом по морским делам, я должен был изучать навигацию и каждый день вычислял положение корабля под руководством капитана. Мы сидели по одну сторону стола в кают-компании и сверяли свои наблюдения с записями Конрада, который слегка насмешливо смотрел на нас с другой стороны. Конрад и сам был капитаном, и его подчиненное положение на «Торренсе» объяснялось лишь тем, что он еще не до конца оправился от своего конголезского приключения, в котором едва не лишился жизни. Когда погода благоприятствовала, вечерние вахты мы проводили на юте. Он был мастер рассказывать истории, а историй этих почти за двадцать лет плаваний накопилось немало: о кораблях и штормах, о польской революции, о своей афере с контрабандой оружия для карлистов, о малайских островах, о Конго и о разных людях; мне было двадцать пять лет от роду, и я не мог наслушаться его рассказами.

Если с недавним выпускником Оксфорда и будущим лауреатом Нобелевской премии по литературе Конрада свел случай, то последующие встречи были обусловлены его новой писательской карьерой, первый и наиважнейший толчок которой дал Эдвард Гарнетт, рецензент издательства, в которое Конрад отправил свой дебютный роман.

Я познакомился с Конрадом в ноябре 1894 года. За несколько месяцев до того я, в качестве рецензента издательства мистера Фишера Анвина, на скорую руку набросал один из своих поверхностных «отчетов» и рекомендовал «Причуду Олмейера» к печати. Необычная атмосфера тропиков и поэтический «реализм» этого романтического повествования заинтриговали меня, и я подумал, что в венах автора, вероятно, течет восточная кровь. Когда же мне сказали, что он поляк, интерес мой только возрос, поскольку мои друзья-нигилисты Степняк и Волховский, когда кто-нибудь сочувствовал положению поляков, всякий раз отзывались о них как о «жалких неудачниках». <���…> Я помню яркого брюнета, невысокого, но чрезвычайно изящного в своих несколько нервических движениях. Его блестящие глаза то сужались и становились пронзительными, то теплели, смягчаясь. В манерах его также чередовалась настороженность и расслабленность, он говорил то сдержанно, то резко, то вкрадчиво. Никогда прежде не видел я человека столь по-мужски энергичного и столь по-женски чувствительного.

Первые книги Конрада не пользовались широкой популярностью, зато писатели заметили нового автора сразу, и со многими у него завязались длительные, часто непростые отношения. Вот что о Конраде пишет Герберт Уэллс:

На меня он сперва произвел наистраннейшее впечатление, впрочем, как и на Генри Джеймса. Маленький, сутуловатый, он, казалось, раз и навсегда втянул голову в плечи. Темное, будто уходящее назад лицо, очень аккуратно подстриженная борода клином, испещренный морщинами лоб и очень тревожные темные глаза. Движения рук его шли от плеч, что выглядело очень по-восточному. Английский его был весьма необычным. Говорил он в целом неплохо, часто использовал французские слова, особенно когда речь заходила о вопросах культуры или политики. Но были и странности. Читать по-английски он стал много раньше, чем говорить, поэтому составил неверное представление о произношении многих самых обычных слов. Так, например, он был неисправим в своей привычке произносить конечное «е» в словах these и those. <���…> Говоря о морском деле, он всегда был на высоте, но при обсуждении менее знакомых тем ему нередко приходилось искать слова.

Конрад с миссис Конрад и их белокурым, ясноглазым сынишкой часто приезжали в Сэндгейт. Коляской, запряженной черным пони, он, пощелкивая кнутом, правил, словно это были дрожки, и к ужасу всех присутствовавших погонял маленькую кентскую лошадку громкими криками и уговорами по-польски.

Мы никогда особенно не «ладили». Пожалуй, я был даже менее понятен и симпатичен Конраду, чем он мне. Полагаю, он считал меня обывателем, недалеким и слишком англичанином. Он не верил, что я могу всерьез воспринимать социальные и политические вопросы, всегда старался копнуть под самые основы моей личности, раскрыть мои воображаемые обсессии и понять, что я представляю из себя на самом деле. <���…> Помню, как однажды мы лежали на пляже в Сэндгейте, смотрели на море и беседовали. Он спросил, как бы я описал ту лодку, что стоит, плывет, танцует или трепыхается на воде? Я ответил, что в девятнадцати случаях из двадцати лодке досталась бы самая обычная фраза. Чего-то более выразительного она удостоилась бы, только если б имела какую-то важность, и тогда эта фраза зависела бы от угла зрения, при котором лодка приобретает значение. Но тот факт, что лодка может быть просто лодкой, в корне расходился с его чрезмерно чувственным восприятием. Он желал запечатлеть ее с достоверностью собственного зрительного образа. Я же хотел видеть ее только через отношения с чем-то еще – с историей или фабулой.