Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

В моем доме Конрад познакомился с Шоу, и тот завел разговор в привычной для него фривольной манере. «Знаете ли, дорогой коллега, ваши книги никуда не годятся», – говорил он, отстаивая я уж и забыл какой из своих шоувианских аргументов, и далее в том же духе. Я вышел из комнаты и вдруг обнаружил, что Конрад идет за мной по пятам. Бледнее полотна, он быстро проговорил: «Этот человек хочет меня оскорбить?» Соблазн сказать «да» и стать секундантом на дуэли был очень велик, но я преодолел его. «Это юмор», – сказал я и вывел Конрада в сад освежиться. Слово «юмор» всегда ставило Конрада в тупик. С этой чисто английской хитростью он так и не научился управляться.

Полагать, что в компании английских корифеев Конрад был слабо артикулированным объектом насмешек, было бы неверно. Перед тем, как рассориться с Уэллсом в 1907 году, он так подытожил их расхождения: «Разница между нами, Уэллс, фундаментальная. Люди вам безразличны, но вы полагаете, что их можно усовершенствовать. Я же люблю людей, но знаю, что они неисправимы!» Пионер в литературе, в жизни Конрад придерживался скорее консервативных ценностей. Он не верил в политические преобразования и даже в век революций видел в человеческой природе больше неизменности, чем прогресса. Пройдя путь от юнги на французском корабле до английского писателя, ценимого эстетствующей публикой, он остался отпрыском знатного шляхетского рода. Выбрав английский языком своих произведений, Конрад не мог поступиться своими представлениями о чести польского дворянина. На нередкие упреки в непатриотизме Конрад отвечал: «Широко известно, что я поляк и что Йозеф Конрад – мои имена, последнее из которых я использую как фамилию, чтобы не слышать, как иностранцы коверкают настоящую, чего я просто не выношу. Мне не кажется, что я предал свою родину, доказав англичанам, что джентльмен из Украины способен не хуже них управлять судном и ему есть что сказать им на их же языке». Когда в 1924 году ему предложили титул рыцаря Британской империи, он вежливо отказался. Похоже, тщеславие вообще было ему несвойственно, до этого он отказался от почетных ученых степеней в Кембридже, Йеле, Эдинбургском и других университетах. Любая шумиха вокруг него раздражала Конрада, большие скопления людей утомляли, как и многих, но по весьма необычным причинам, описанным в воспоминаниях английского поэта Генри Ньюболта.

С первого взгляда меня поразила невероятная разница между его профилем и фасом. В обоих случаях это было лицо восточного типа, однако если орлиный профиль его был властным, анфас его широкий лоб, широко расставленные глаза и полные губы производили впечатление человека вдумчивого и спокойного, а иногда даже мечтательного и философствующего. Но вскоре меня ждал сюрприз и весьма неожиданный. Усевшись полукругом возле камина, мы болтали обо всем понемногу, и тут я увидел третьего Конрада – его артистическое «я», предельно чувствительное и неугомонное. Чем больше он говорил, тем чаще курил и так быстро скручивал сигареты, что пальцы обеих рук пожелтели до самых ладоней. Когда я спросил его, почему он уезжает из Лондона, не пробыв и трех дней, он ответил, что не способен оставаться в Лондоне дольше одного-двух дней, потому что толпа на улице ужасает его. «Ужасает? Этот серый поток стертых лиц?» Он пригнулся ко мне, воздев сжатые замком руки. «Да, ужасает: я вижу, как характер каждого из них наскакивает на меня, словно тигр!» И он изобразил тигра, да так, что слушатели вполне могли испугаться. Но уже через секунду он снова говорил умно и здраво, как самый обычный англичанин, в теле которого не раздражен ни один нерв.

Необычайную восприимчивость Конрада отмечал и Бертран Рассел – математик и философ. О своих впечатлениях от состоявшейся в 1913 году встречи Рассел по свежим следам написал своей возлюбленной леди Оттолайн Моррелл:

Это было потрясающе – я полюбил его и думаю, что и сам ему понравился. Он много говорил о своей работе и жизни, и целях, и о других писателях. Сперва мы оба стеснялись и чувствовали себя неловко. <���…> Потом мы пошли прогуляться и постепенно между нами возникла удивительная близость. Я набрался храбрости и сказал, что думаю о его творчестве: он врезается в реальность, чтобы добраться до самой глубины, скрытой под очевидными фактами. Мне показалось, он почувствовал, что я понял его. Потом я остановился, и некоторое время мы просто смотрели друг другу в глаза, а потом он сказал, что уже начинает жалеть, что не способен жить на поверхности и писать иначе, что он стал бояться. В этот момент глаза его выражали внутреннюю боль и ужас, с которыми он борется постоянно… Потом он много говорил о Польше и показывал альбом с семейными фотографиями 60-х годов, говорил, каким сном все это теперь кажется и что иногда приходят мысли, что ему не стоило заводить детей, ведь у них нет ни корней, ни традиций, ни родственных связей. Он много рассказывал о своей морской жизни, и о Конго, и о Польше, и обо всем. Сначала он был сдержан, даже если говорил откровенно, но когда мы вышли на прогулку, его сдержанность испарилась и он проговаривал самые глубокие свои мысли. Невозможно выразить, как я полюбил его.

С Расселом, также будущим нобелевским лауреатом, Конрад поддерживал отношения до самой смерти. А вот с Киплингом – первым из британцев, получившим эту премию еще в 1907 году, – близкого знакомства так и не свел. Их нередко сравнивали, поскольку далекие, экзотические колонии служили фоном произведений обоих авторов, но в своем отношении к идеологии колониализма они не совпадали в корне [53] Подробнее об этом см. раздел «Конрад и постколониальная теория». . Взаимоотношения этих авторов – отдельная тема, мы же приведем отзыв Киплинга, который он дал Конраду уже после его смерти: «Когда он говорил, понять иногда его было непросто, но с пером в руке он был среди нас первым. И все же, читая его, я не могу отделаться от ощущения, что это превосходный перевод иностранного автора».

Конрад – единственный в истории классик мировой литературы, во взрослом возрасте овладевший языком, на котором написаны все его произведения. Польский был для него родным, по-французски он говорил с детства, живую английскую речь впервые услышал пятнадцатилетним школьником. Твердое намерение стать моряком привело семнадцатилетнего Йозефа Корженевского в Марсель, где он устроился на французское судно. Три года спустя выяснилось, что Йозеф не получил разрешения царского правительства на работу за границей, и бюрократия Третьей республики не смогла переварить этот казус. После не слишком удачной аферы с контрабандой оружия в охваченную гражданской войной Испанию русский подданный нашел работу в Британском торговом флоте, который никаких разрешений не требовал. Так в возрасте двадцати лет он столкнулся с необходимостью выучить еще один язык. Тот факт, что через шестнадцать лет Конрад опубликует свой дебютный роман, который войдет в канон английской литературы, может показаться невероятным. И факт этот на разные лады обсуждался современными Конраду критиками и литераторами. Восторги по этому поводу Конрада скорее раздражали: «Я всегда ощущал, что на меня смотрят как на некий феномен, – и такой взгляд едва ли можно назвать лестным, если только вы не выступаете на арене цирка». В том же предисловии к «Личному делу» он предлагает свое видение взаимоотношений с английским языком: «Это никогда не было вопросом выбора или овладевания. У меня даже мысли не было выбирать. Что касается овладевания – да, оно случилось. Но это не я, а гений языка овладел мной; гений, который, не успел я толком научиться складывать слова, захватил меня настолько, что его обороты – и в этом я убежден – отразились на моем нраве и повлияли на мою до сих пор пластичную натуру». Интересно, что описанный здесь парадокс, в котором субъект и объект «овладевания» меняются местами, предвосхитил целое направление лингвистики, изучающее связь между структурой языка, культурой и мировоззрением носителей [54] Речь идет о гипотезе лингвистической относительности Сепира – Уорфа, в общих чертах сформулированной в 1930-х годах. .