Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Так началась тяжба – блистательно гнусная афера, которую посредством всяческого крючкотворства удалось растянуть на долгие годы. Другим это позволило проявить недюжинную доброту и сострадание. Двери соседских домов распахнулись для обездоленных. Ни юридической помощи, ни материальной поддержки в ведении дела просить не приходилось. В то же время Х. публично обливался слезами над неблагодарностью пасынков и слепою материнской любовью жены. Вместе с этим он проявил себя таким виртуозом в сокрытии финансовых документов (поговаривали даже, что он сжег изрядную часть исторически важных бумаг из семейного архива), что истцы вынуждены были пойти на компромисс и покончить с этим скандальным делом, пока не случилось чего похуже. В итоге от притязаний на все имущество пришлось отказаться, а в качестве отступного сошлись на двух деревеньках, названиями которых я не намерен обременять читателей. После столь нелепого и бесславного финала ни жене, ни пасынкам нечего было сказать человеку, явившему миру столь яркий пример своекорыстия, фундаментом которому послужили твердый характер, целеустремленность и усердие. Моя же прабабка, совершенно подорвав здоровье, скончалась пару лет спустя в Карлсбаде. Чувствуя себя под защитой судебного решения, узаконившего сей грабеж, Х. вновь обрел желанный покой и остался жить поживать у себя в усадьбе со всем комфортом и, судя по всему, в мире с собой. Любители охоты снова стали принимать его приглашения более или менее благосклонно. Без устали уверяя гостей, что не держит зла за дела минувшие, он во всеуслышание заявлял, что по-прежнему предан жене и пасынкам. Да, они хотели ободрать его как липку на склоне лет; но поскольку он решил защитить себя от разорения, как сделал бы любой на его месте, они обрекли его на тяготы одинокой старости. Однако его любовь выдержала даже такое коварство.

И, возможно, какая-то доля правды в его словах присутствовала. Вскоре он принялся делать пассы в сторону старшего пасынка, моего деда по матери, и, хотя его дружелюбные поползновения немедленно пресекались, он предпринимал все новые и новые попытки с характерным для него упорством. Долгие годы он стремился к примирению, сулил моему деду переписать завещание в его пользу, лишь бы тот согласился восстановить отношения, чтоб они могли хотя бы время от времени навещать друг друга (для тех мест расстояние в сорок миль считалось близким соседством) или даже принять участие в большой охоте по случаю именин. Дед был страстным любителем всякой охоты. Характер его был настолько далек от жестокосердия и злонамеренности, насколько это вообще возможно. Будучи воспитан либерально настроенными бенедиктинцами, которые держали единственную на юге приличную общеобразовательную школу, он с усердием перечитывал авторов XVIII века. Христианское великодушие сочеталось в нем с философской снисходительностью к недостаткам ближнего. Но память о тревогах и унижениях юности, о молодости, обескрыленной цинизмом несправедливой тяжбы, помешали ему простить отчима. Он так и не соблазнился перспективой грандиозной охоты, и X., до последнего надеявшийся на примирение, так и умер в своей усадьбе, оставив у изголовья неподписанный черновик завещания.

Состояние, приобретенное и приумноженное благодаря мудрому и внимательному ведению дел, отошло дальним родственникам, которые никогда с ним не встречались и даже носили другую фамилию.

Меж тем благословение всеобщего мира снизошло на Европу. Распрощавшись с гостеприимным родственником, «бесстрашным» австрийским офицером, пан Николас покинул Галицию. Даже не приближаясь к родным краям, где еще продолжался одиозный судебный процесс, он проследовал прямиком в Варшаву, где присоединился к армии Царства Польского, недавно образованного под скипетром Александра I, самодержца Всероссийского.

Это Царство было учреждено Венским конгрессом как дань памяти былой независимости и включало только центральные земли прежней Польши. Брат Александра I, великий князь Константин Павлович, наместник императора и главнокомандующий, вступил в морганатический брак с польской графиней, к которой испытывал свирепую привязанность. Со свойственными ему своенравием и необузданностью он распространял это чувство и на тех, кого величал «мои поляки». Землистый цвет татарского лица, свирепые маленькие глазки, Константин Павлович вышагивал, наклонившись вперед, сжав кулаки и бросая подозрительные взгляды из-под гигантской треуголки. Человек он был ограниченный, даже здравость его рассудка вызывала сомнения. Наследственные пороки сказались в нем не загадочными причудами, как у братьев (Александр был мистически либерален, Николай – мистически деспотичен), но приступами неукротимой ярости, которая, как правило, проявлялась в отвратительной жестокости на плацу. Это был отъявленный солдафон и большой любитель муштры. Он обращался с польской армией, как избалованный ребенок с любимой игрушкой, разве только не брал ее в кровать перед сном. Размер не позволял. Но играл с ней дни напролет, приходя в восторг от разнообразия красивых мундиров и наслаждаясь бесконечной муштрой. Эта мальчишеская страсть не к войне, а к военщине, принесла желаемый результат. К концу 1830 года польская армия по снаряжению, вооружению и боеспособности считалась первоклассной, по тогдашним меркам, тактической силой. Польские крестьяне (не крепостные) поступали на службу рядовыми, офицеры принадлежали в основном к мелкопоместному дворянству. Как бывший наполеоновский офицер, пан Николас без труда получил лейтенанта, но продвижение по службе в польской армии шло медленно, поскольку, будучи отдельным формированием, она не принимала участия в войнах Российской Империи – ни против Персии, ни против Турции. Ее первая кампания – против самой России – стала и последней. В 1831 году, на пороге Революции, пан Николас был уже старшим офицером. Незадолго до этого его назначили начальником ремонтной комиссии, расквартированной в южных провинциях за пределами Царства Польского, откуда пригоняли почти всех лошадей польской кавалерии. Впервые, с тех пор как он покинул дом в возрасте восемнадцати лет, чтобы получить боевое крещение в битве под Фридландом, пан Николас вдохнул воздух «заграницы» – родной для него воздух. Но жестокая судьба подстерегала его среди знакомых с юности мест. С первыми новостями о восстании в Варшаве вся ремонтная комиссия, офицерский состав, коновалы и сами кавалеристы были незамедлительно взяты под арест и переправлены всем скопом за Днепр, в ближайший российский город. Оттуда они были рассеяны по отдаленным уголкам империи. На этот раз бедный пан Николас проник в Россию много глубже, чем ему довелось во время наполеоновского вторжения, хотя и с гораздо меньшей охотой. Его выслали в Астрахань, где он пробыл три года. Он жил в городе, но ежедневно в полдень должен был докладывать о себе военному коменданту, который нередко задерживал его, чтобы выкурить по трубке и поболтать. Достоверно воссоздать такую беседу с паном Николасом было бы затруднительно. За его молчаливостью, вероятнее всего, скрывался с трудом сдерживаемый гнев, ведь комендант сообщал ему новости с фронта, а новости были известно какими – для поляков прескверными. Пан Николас принимал эти сообщения с внешним хладнокровием, что не мешало русскому проявлять горячее сочувствие к пленному. «Я сам солдат и понимаю ваши чувства. Вы, безусловно, желали бы находиться на поле боя. Ей-богу! Вы мне очень симпатичны. Если бы не присяга, я бы отпустил вас на свой страх и риск. Какая нам разница: одним больше, одним меньше».