Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Утром мой наставник (студент Краковского университета) разбудил меня спозаранку и, пока мы одевались, сказал: «В гостинице, похоже, много постояльцев. Я до одиннадцати слышал гул голосов». Я удивился; я ничего не слышал, поскольку спал как убитый.

Мы спустились в длинную и узкую столовую. На длинном и узком столе в два ряда стояли тарелки. Возле одного из многочисленных занавешенных окон стоял высокий поджарый мужчина. Широкую плешь обрамляли пучки черных волос над ушами, длинная черная борода касалась груди. Он оторвался от газеты и взглянул на нас. Похоже, он неподдельно изумился нашему вторжению. Мало-помалу народ подтягивался. Ни один из вошедших не был похож на туриста. Ни одной женщины. Создавалось впечатление, что все эти люди довольно близко знакомы друг с другом, однако разговорчивой их компанию я бы не назвал. Лысоватый важно уселся во главе стола. Все это походило на семейное торжество. Вскоре бойкая служанка в национальном костюме рассказала нам, что место это на самом деле служило пансионом для английских инженеров, выписанных на строительство Готардского тоннеля. У меня появилась возможность наслушаться английской речи в той мере, какую позволяют себе за завтраком мужчины, не склонные растрачивать слова в ситуациях бытовых и повседневных.

Для меня это был первый контакт с населением британских островов, если не считать туристов в отелях Люцерна и Цюриха, каковой типаж не имеет хождения в повседневной жизни. Теперь я уже знаю, что лысый мужчина говорил с сильным шотландским акцентом. Я много раз слышал этот акцент и на суше, и на море. Я почти уверен, второй механик на пароходе «Мавис» приходился этому человеку братом-близнецом. И он меня не разубедил, хоть и утверждал, что у него нет и никогда не было близнеца. Как бы то ни было, неторопливый лысоватый шотландец с угольно-черной бородой предстал перед моим детским взором романтическим и таинственным персонажем.

Мы выскользнули незамеченными. Наш запланированный маршрут пролегал через перевал Фурка по направлению к Ронскому леднику, с дальнейшим спуском по склону долины Хасли. Солнце уже садилось, когда мы оказались на вершине перевала и прозвучала, наконец, упомянутая выше фраза.

Мы уселись на обочине дороги и продолжали спор, начатый с полмили назад. Я уверен, что это был спор, потому что отчетливо помню, как мой наставник спорил, а я, не имея возможности ответить, слушал, не отрывая взгляда от земли. Движение на дороге заставило меня поднять глаза – и тут я увидел своего незабвенного англичанина. Его я запомнил отчетливей, чем некоторых знакомых последующих лет – приятелей и товарищей по службе. Он стремительно шагал на восток (рядом с престижным видом трусил проводник-швейцарец) с бесстрашием истинного путешественника. На нем был спортивный костюм, при этом из-под высоких зашнурованных ботинок едва виднелись короткие носки, по причинам, которые, конечно, могли быть связаны с гигиеной или аккуратностью, но очевидно в первую очередь были определены художественным вкусом их хозяина, икры которого, выставленные на всеобщее обозрение, были открыты бодрящему высокогорному воздуху и ослепляли зрителя мраморной крепостью и богатым оттенком свежей слоновой кости. Он шел впереди небольшого каравана. Мир человеческий и горный пейзаж вызывали в нем безоговорочное удовлетворение, и это почти восторженное чувство освещало его четко очерченное сильно покрасневшее лицо, короткие серебристо-белые бакенбарды, его невинно-страстные, торжествующие глаза. Проходя мимо, он бросил взгляд, полный добродушного любопытства, и улыбнулся, показав ряд крупных, крепких, блестящих зубов мужчине и мальчику, сидевшим, словно бродяги, на пыльной обочине со скромным рюкзаком у ног. Его белые икры светились уверенностью, неуклюжий швейцарский проводник с мрачным видом шествовал у его локтя, будто медведь на привязи, а за полным энтузиазма путешественником гуськом шел небольшой караван из трех мулов. Одна за другой проехали две леди, но высокая посадка позволила мне разглядеть лишь их спины да края длинных синих вуалей, которые низко свешивались с полей одинаковых шляп. Несомненно, то были его дочери. Замыкал шествие груженый багажом усердный мул с обвислыми ушами, которого вел сутулый, болезненного вида погонщик. Взглянув на процессию, мой наставник слабо улыбнулся, после чего снова принялся мне что-то с жаром доказывать.

Говорю же вам, это был незабываемый год. Где еще встретишь такого англичанина! Был ли он по мистическому стечению вполне обычных обстоятельств провозвестником моего будущего, посланным в решающий момент склонить чашу весов на вершине альпийского ущелья, чтобы пики Бернского Оберланда стали тому немыми, но величественными свидетелями? Его взгляд, его улыбка, безудержная, почти комическая пылкость его рвущейся вперед натуры помогли мне взять себя в руки. Нужно сказать, что в тот день, находясь в головокружительной атмосфере гор, я чувствовал себя абсолютно разбитым. В тот год я впервые вслух сказал о своем желании стать моряком. Сперва это заявление осталось неуслышанным, как те звуки, что выходят за пределы улавливаемого человеческим ухом диапазона. Как будто бы его и вовсе не было. Я принялся перепевать то же самое на разные лады, и мне таки удалось пару раз вызвать удивление и даже привлечь на секунду чье-то внимание – как если бы кто-то спросил: «Что это за странный звук?» Следующей реакцией было: «Вы слышали, что говорит этот мальчик? Какой неожиданный порыв!» Вскоре волна возмущенного изумления (она не была бы больше, объяви я о намерении уйти в картезианский монастырь), вырвавшись за пределы академического, университетского Кракова, накрыла несколько губерний. Растеклась далеко, но не глубоко. И всколыхнула повсеместные протесты, негодование, жалостливое удивление, горькую иронию и откровенные насмешки. Я с трудом дышал под их гнетом и совсем не мог найти слов в ответ. Люди судачили, что станет делать с беспокойным племянником пан Т. Б. и, осмелюсь сказать, от всей души надеялись, что он быстро положит конец моим выдумкам. Дядя же прибыл из самой Украины, чтобы объясниться со мной и рассудить самому – непредвзято и честно с позиции человека мудрого и любящего. Насколько это было возможным для мальчика, чьи способности к самовыражению еще не вполне сложились, я поведал ему свои сокровенные мысли, а он в ответ приоткрыл мне свое сердце и разум; тогда я впервые увидел неисчерпаемый и благородный источник чистой мысли и теплых чувств, из которого на протяжении всей жизни черпал преданную любовь и веру в успех. На деле после череды утомительных бесед он заключил, что не хотел бы услышать от меня упреков в поломанной его безусловным отказом жизни. Но я должен не торопиться и серьезно подумать. И думать надо не только о себе, но и о других, положив чувства любви и долга на одну чашу весов, а искренность собственной цели – на другую. «Хорошенько подумай, что это будет значить для твоей жизни в целом, мой мальчик, – наконец предостерег он с особым дружелюбием. – Меж тем постарайся как можно лучше сдать годовые экзамены».