Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Учебный год подошел к концу. Я довольно хорошо сдал экзамены, которые для меня (в силу определенных причин) были испытанием более трудным, чем для других юношей. В этом отношении я мог с чистой совестью наслаждаться каникулами, которые обернулись долгим путешествием по старой Европе, которую в течение последующих двадцати четырех лет мне довелось видеть так мало. Это было мое прощальное турне. Однако задумывалось оно с совершенно другими целями. Подозреваю, поездка была запланирована, чтобы отвлечь меня и направить мои мысли в иное русло. За долгие месяцы о моем желании стать моряком не было сказано ни слова. Все хорошо знали, насколько я привязан к своему молодому наставнику и какое влияние он на меня имеет. Не исключено, что на него была возложена секретная миссия отговорить меня от этой романтической причуды. Поручение это подходило ему как нельзя лучше, поскольку ни он, ни я за всю жизнь моря и в глаза не видели. Море должно было явиться нам обоим далее по ходу нашего турне – в Венеции, на открытом берегу Лидо. Однако он так усердно взялся за исполнение своей миссии, что, не успели мы добраться до Цюриха, а я уже начал скисать. Он убеждал меня в прелести железнодорожных поездов, пароходов, что бороздят озера, он увещевал меня даже во время обязательной церемонии рассвета над Риги, ей-богу! В его глубокой преданности своему нерадивому ученику сомневаться не приходится. Преданность эту он доказал двумя годами неусыпной и ревностной заботы. Я не мог не любить его. Но он подавлял меня, день ото дня, медленно, и когда он начал свои увещевания на вершине перевала Фурка, он, быть может, был ближе к успеху, нежели мы оба себе представляли. Я слушал его и, храня безнадежное молчание, чувствовал, как призрачное, несбывшееся и желанное море, море, которым я грезил, ускользает из ослабленной хватки моей воли.

Энергичный англичанин прошел – и спор продолжился. Каких плодов я жду от такой жизни на склоне лет? Смогу ли я многого добиться, заслужить уважение, сохранить чистую совесть? Вопрос, на который невозможно ответить. Но я больше не чувствовал себя подавленным. Наши взгляды встретились, и искреннее чувство было видно и в его глазах, и в моих. Конец увещеваниям настал внезапно. Он вдруг подобрал рюкзак и поднялся.

«Ты неисправимый, безнадежный Дон Кихот. Вот кто ты такой».

Я был потрясен. Мне было всего пятнадцать, и я не вполне понимал, что он имеет в виду. Но упоминание бессмертного рыцаря в связи с моей мечтой, которую некоторые в лицо называли придурью, мне даже польстило. Увы! Не думаю, что мне было чем гордиться. Я не мечтал стать защитником одиноких девиц, как подобает тем, кто задумал исправить пороки этого мира, и мой наставник знал об этом лучше других. Следовательно, бросив столь благородное имя как упрек, он в своем негодовании превзошел цирюльника со священником.

Целых пять минут я шел за ним следом. Потом он, не оглядываясь, остановился. Тени отдаленных горных вершин, удлиняясь, ложились на перевал Фурка. Когда я поравнялся с ним, он повернулся ко мне, встав на фоне пейзажа, в котором доминировала вершина Финстерааргорна, и целая орава его гигантских братьев уперлась исполинскими головами в сверкающее небо. Он положил мне руку на плечо.

«Что ж, довольно! Больше об этом ни слова».

Действительно, ни единого вопроса о моем таинственном призвании между нами больше не возникало. Вопросов больше не возникало никогда и ни у кого. Беззаботно беседуя, мы стали спускаться к перевалу Фурка.

Одиннадцать лет спустя, месяц в месяц, я стоял на Тауэр-Хилл на ступенях доков Святой Екатерины, капитан Британского торгового флота. Но того, кто положил мне руку на плечо на вершине перевала Фурка, уже не было в живых.

В год нашего памятного путешествия он защитил диплом философского факультета – и тогда только проявилось его истинное призвание. Следуя за ним, он тут же поступил на четырехгодичный курс медицинского института. Пришел день, когда на палубе пришвартованного в Калькутте корабля я прочел письмо, сообщающее о конце его завидного существования. Он практиковал в отдаленном городке Австрийской Галиции. В письме сообщалось, как все обездоленные округи – и христиане, и евреи – с рыданиями провожали гроб доброго доктора до самых ворот кладбища.

Как короток век и как велика его проницательность! Рассчитывал ли он чего-то добиться, заслужить уважение или сохранить чистую совесть, когда, стоя на перевале Фурка, он призывал меня вглядеться в финал моей только начинавшейся жизни?

Образ двоюродного дедушки, пожирающего несчастную литовскую собаку в компании двух солдат, доведенных до состояния изголодавшихся, пугал, символизировал в моем детском воображении весь ужас бегства из Москвы и безнравственность завоевательских амбиций. Крайнее отвращение к этому малоаппетитному эпизоду окрасило мое отношение к личности и деяниям императора Наполеона. Стоит ли говорить, что приязни к нему я не питаю. Заставить простодушного польского пана съесть собаку, взрастив в его душе ложную надежду на независимость родины, было со стороны великого кормчего просто безнравственно. Такова судьба этого доверчивого народа – прозябать еще сотню лет на скудном пайке из ложных надежд и – собачатины. Это, если подумать, исключительно нездоровый рацион. Можно простить себе некоторую гордость за национальный характер, который до сих пор выдерживает эту губительную диету.

Но довольно общих слов. Возвращаясь к нашей частной истории, мистер Николас Б. с присущей ему сдержанностью мизантропа признался невестке (моей бабке), что злополучный ужин был для него «немногим лучше смерти». В этом нет ничего удивительного. Удивляет меня, что об этой истории вообще стало известно, поскольку мой двоюродный дедушка, в отличие от большинства офицеров наполеоновского (а возможно, и любого) времени, не любил распространяться о кампаниях, в которых участвовал, – а начинал он под Фридландом и закончил где-то в округе Бар-ле-Дюк. Его восхищение великим императором было безграничным. Но молчаливым. Как истинно верующий, он не желал выставлять напоказ свое глубокое чувство перед изуверившимся миром. За исключением этой истории, он был настолько скуп на полевые анекдоты, словно и солдата в жизни не видел. Все свои награды он получил до двадцати пяти лет и гордился ими. Однако отказывался украшать петлицу орденскими лентами, как это принято в Европе и по сей день, и неохотно надевал свои регалии даже по праздникам, словно желая скрыть их из опасения прослыть хвастуном.

«Довольно того, что они у меня есть», – бормотал он себе под нос. За тридцать лет медали на его груди видели лишь дважды: на важной для семейства свадьбе и на похоронах старого друга. Уже взрослым я узнал, что невестой, удостоившейся подобной чести, была не моя мать, но обижаться на мистера Николаса Б. было уже некстати, тем более что он исправил положение, отметив мое рождение длинным поздравительным письмом с пророчеством: «Он узрит лучшие времена». Надежда жила даже в его отравленном горечью сердце. Но истинным пророком он не был.