Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Лучше б, конечно, он этого не делал. Необъяснимым образом в поседевшем уже человеке все еще живо мальчишеское отвращение к этому поступку. Я не в силах этому противостоять. И все же, коли выбора у него не было, давайте будем снисходительны и вспомним, что собаку он съел в боевых условиях, достойно перенося тяжести величайшего военного бедствия новейшей истории. В каком-то смысле он сделал это во имя своей родины. Он съел собаку, чтобы утолить голод, в этом нет сомнений. Но он съел ее также и повинуясь патриотическому устремлению, в пылу глубокой веры, что все еще жива, в погоне за великой иллюзией, которую подобно ложному сигнальному огню возжег великий человек, тем самым заведя в тупик целый народ.

Pro patria!

В таком свете собака может показаться вкуснейшим и достойнейшим блюдом.

А мой рацион из la vache enragée – сколь экстравагантным, столь и бессмысленным чревоугодием. Чего ради мне, сыну земли, которую такие мужи возделывали плугами и орошали кровью, пускаться за солониной и сухарями – немыслимой здесь снедью морских равнин? Как ни крути, вопрос этот остается без ответа. Увы! Убежден, что найдутся поборники безукоризненной нравственности, готовые процедить презрительно: «Дезертир». И тогда привкус невинного приключения вполне может показаться горьким. В мире, где ни одно объяснение не является окончательным, оценивая поведение человека, следует понимать, что в нем всегда есть место необъяснимому. Не стоит всуе обвинять в предательстве. Внешность нашей бренной жизни обманчива, как и все, о чем мы судим, опираясь на наши несовершенные чувства. И только внутренний голос в скрытой от всех беседе может говорить вполне искренне. Верность определенной традиции можно проследить и в несвязанных с этой традицией обстоятельствах, к которым в свою очередь привел необъяснимый порыв.

Объяснять глубокую диффузию противоречий человеческой натуры, которая порой заставляет саму любовь рядиться предательством, было бы слишком долго. А пожалуй что и невозможно. Снисходительность, как было сказано, – самая разумная из всех добродетелей. Рискну предположить, что эта же добродетель встречается реже других, если не реже всех. Я не хочу сказать, что люди глупы. Вовсе нет. Цирюльник и священник, при поддержке всей деревни, справедливо осудили поведение хитроумного идальго, который, покинув родные места, разбил копьем голову погонщика мулов, разметал стадо безобидных овец, а также имел весьма прискорбный опыт на скотном дворе. Да не допустит Господь, чтобы недостойный простолюдин избежал заслуженного порицания путем привязывания к стремени благородного кабальеро, чьи фантазии были в высшей степени благородными и бескорыстными, способными лишь возбуждать в простых смертных зависть. Но в обаянии этого возвышенного и опасного персонажа есть и другие моменты. Он не лишен слабостей. Прочитав множество романов, он наивно решил убежать из непереносимой реальности. Он желал встретиться лицом к лицу с исполином Брандабарбараном, повелителем Аравии, чье оружие было сделано из кожи дракона, а щит на руке служил когда-то воротами храма. О, милая и естественная слабость! О, благословенная наивность мягких и бесхитростных сердец! Кто бы не поддался столь утешительному искушению? И все-таки, потакая своим слабостям, хитроумный идальго из Ла-Манчи не был хорошим гражданином. Священник и цирюльник осуждали его не так уж безосновательно. Я не стану повторять за королем Луи-Филиппом, который, оказавшись в изгнании, изрек: «Народ никогда не виноват», – однако можно признать, что в общем мнении всей деревни есть доля правды. Безумец! Безумец! Тот, что в благочестивом размышлении бдел над оружием у колодца на постоялом дворе, что на рассвете стоял коленопреклоненный перед хозяином гостиницы – толстым жуликом, который посвящал его в рыцари, он – приблизился вплотную к совершенству. Он несется дальше, его голова окружена нимбом – святой покровитель всех погубленных или спасенных неотразимой силой воображения. Но хорошим гражданином он не был.

Вероятно, именно это и не что иное подразумевал мой наставник в своем памятном восклицании.

То было веселым летом 1873 года, в тот год у меня были последние веселые каникулы. Затем случались годы праздности и по-своему веселые, и в известной мере поучительные, но то был год моих последних школьных каникул. Год этот памятен и другими событиями, но подобающее их изложение заняло бы слишком много места и времени. Кроме того, к каникулам они не имеют никакого отношения. А вот что имеет: за день до восклицания мы осмотрели Вену, верхний Дунай, Мюнхен, Рейнский водопад, Боденское озеро – право, это было незабываемое путешествие. Затем мы отправились в неспешный поход по долине Ройсса. О, дивное время! Это была скорее прогулка, нежели поход. По Люцернскому озеру пароход доставил нас во Флюэлен, и под конец второго дня, когда сумерки уже обгоняли наши неторопливые шаги, мы едва вышли за пределы коммуны Хоспенталь. Упомянутое замечание я услышал в другой день, тогда же в полумраке глубокой долины, вдали от поселений, мы размышляли вовсе не об этике поведения, но о куда более простых житейских потребностях – пристанище и пище. Ни того ни другого поблизости видно не было, и мы уже подумывали повернуть обратно, как вдруг на изгибе дороги набрели на призрачное в сумерках здание.

В то время строился Готардский тоннель, и это мощнейшее горнопроходческое предприятие имело самое непосредственное отношение к неожиданному зданию, одиноко стоящему у самого подножия гор. То был длинный, но совсем небольшой, низкий, сбитый из досок барак с белыми оконными рамами на желтом, лишенном каких-либо декоративных элементов фасаде. И все же это была гостиница; у нее даже было название, но я позабыл его. Разумеется, перед его скромной дверью не стоял привратник с золотыми галунами. На наши расспросы ответила простого вида энергичная горничная, затем подошли мужчина и женщина – владельцы заведения. Ясно было, что никто не ожидал, а может, даже и не желал новых постояльцев в этой странной гостинице, чей суровый стиль напоминал домик, венчающий на вид совершенно непригодный к плаванию игрушечный Ноев ковчег – непременный атрибут европейского детства. И все-таки крыша у нее не была откидной, и внутри ее не заполняли до краев раскрашенные фигурки выпиленных из фанеры животных. Впрочем, присутствия живых туристов тоже не наблюдалось. Мы что-то поели в длинной, узкой комнате, сидя на конце такого длинного и узкого стола, что моему усталому восприятию и моим сонным глазам казалось, будто сейчас его дальний край пойдет вверх, как перекладина у качелей, поскольку на том конце нет никого, чтобы уравновесить две наши пыльные и перепачканные за время путешествий фигуры. Затем мы поспешили вверх по лестнице в пахнущую сосновыми досками комнату, и, прежде чем моя голова коснулась подушки, я провалился в глубокий сон.