Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он быстро встал, вздохнул и, произнеся: «Обед подадут через полчаса», покинул меня.

Оставаясь неподвижен, я слушал его быстрые шаги по натертому полу соседней комнаты. Он пересек приемную, заставленную книжными полками, где остановился положить чубук на подставку, а затем перешел в гостиную (это была анфилада комнат), где толстый ковер заглушил его шаги. Однако я услышал, как захлопнулась дверь его совмещенной с кабинетом спальни. Ему было шестьдесят два года, и на протяжении четверти века он был самым мудрым, самым надежным, самым снисходительным опекуном; он дал мне отеческую заботу, любовь и моральную поддержку, которые я всегда ощущал где-то рядом, в каких бы удаленных частях света ни находился.

Что касается пана Николаса Б., – который был младшим лейтенантом французской армии в 1808 году, лейтенантом в 1813-м, недолгое время служил адъютантом при маршале Мармоне, а впоследствии – капитаном Второго полка Кавалерийских стрелков польской армии, которая существовала до 1830 года в окороченном Царстве Польском, каким оно стало по решению Венского конгресса, – то должен сказать, что из всех преданий нашей семьи, известных мне по рассказам и отчасти как очевидцу и вызванных словами только что покинувшего комнату человека, его образ полностью так и не сложился. Я наверняка видел его в 1864-м, едва ли он упустил возможность повидаться с моей матерью, зная, что встреча может оказаться последней. С раннего отрочества и до сего дня, когда я пытаюсь вызвать в памяти его образ, перед моими глазами встает туман, в котором смутно различимы только аккуратно причесанные седые волосы (для семьи Б., где все мужчины благообразно лысеют еще до тридцати, случай исключительный) и тонкий, с горбинкой, благородный нос – черта, полностью соответствующая физиогномическим правилам семьи Б. Но не отрывочными воспоминаниями о частях бренного тела жив он в моем сознании. С самого раннего возраста я знал, что мой двоюродный дед Николас Б. был рыцарем Почетного легиона и кавалером польского ордена Воинской доблести. Эти два факта его славной биографии вызывали во мне благоговение; но все-таки не в этом чувстве – каким бы глубоким оно ни было – выражается для меня сила и значительность его личности. Верх взяло другое впечатление, в котором смешались трепет, сострадание и ужас. Пан Николас Б. остается в моих глазах тем несчастным, пусть и отважным, горемыкой, который когда-то давным-давно съел собаку.

Прошло добрых сорок лет с тех пор, как я услышал эту историю, но впечатления от нее так и не поблекли. Пожалуй, это была первая история из реальной жизни, которую я услышал. И все же я до сих пор не могу понять, почему это произвело на меня такое чудовищное впечатление. Уж мне ли не знать, на что похожи наши деревенские псы – и все-таки… Как можно?! Сегодня, воскрешая в памяти ужас и жалость, испытанные в детстве, я задаю себе вопрос: правильно ли раскрывать перед холодным и взыскательным миром столь жуткое событие семейной истории? Я спрашиваю себя: вправе ли я? Тем более что семейство Б. всегда славилось в округе изысканным вкусом во всем, что касалось еды и напитков. Но по большому счету, учитывая, что гастрономическая деградация, постигшая доблестного молодого офицера, напрямую связана с Наполеоном Бонапартом, думается, что сокрытие этого эпизода означало бы капитуляцию перед излишне бдительной внутренней цензурой. Пусть правда останется здесь.

Вся ответственность лежит на муже с острова Святой Елены и связана с его досадным легкомыслием в проведении русской кампании. Дело было во время достопамятного бегства из Москвы, когда Николас Б. и два офицера из его полка (о чьих нравственных качествах и утонченности вкуса мне ничего не известно) прикончили на краю деревни собаку, после чего ее сожрали. Насколько я помню, в качестве орудия убийства использовалась кавалерийская сабля, и вопрос жизни и смерти в этой охотничьей истории стоял куда острее, нежели в рассказах о схватках с тиграми.

В деревне, затерявшейся в глуши литовских лесов, остановился на ночлег казацкий сторожевой отряд. Трое охотников наблюдали из укрытия, как в ранних, сгущавшихся уже к четырем пополудни зимних сумерках, казаки располагались по хатам, чувствуя себя совершенно как дома. Наблюдали с отвращением и, вероятно, отчаянием. Когда наступила ночь, крепость благоразумия пала под натиском мучительного голода. Они поползли по снегу и добрались до изгороди из прутьев, какими обычно окружают деревни в этой части Литвы. Чего они хотели добыть и каким образом и стоило ли это такого риска, одному Богу ведомо.

Казачьи отряды часто перемещались без офицера, и караулы у них были нерадивые, если вообще выставлялись. Кроме того, в деревне, столь удаленной от линии отступления французов, они никак не могли ожидать отбившихся от Великой армии солдат. Трое офицеров отстали от своей колонны в лютую метель и блуждали по лесу уже не один день, чем и объяснялось ужасное состояние, до которого они дошли. Собираясь привлечь внимание крестьян из ближайшей хаты, они уже готовились прыгнуть, так сказать, прямо в пасть ко льву, но вдруг существо, учитывая обстоятельства, не менее грозное, чем лев, залаяло из-за изгороди – и странно, что только одно.

На этом месте истории, которую по моей просьбе нередко рассказывала моя прабабушка, невестка капитана Николаса Б., я начинал дрожать от возбуждения. Собака залаяла. И если бы только залаяла, три офицера Великой армии Наполеона приняли бы благородную смерть от острых казацких пик или достойно умерли бы от голода, если бы им вдруг посчастливилось уйти от погони. Но прежде чем они успели даже подумать о бегстве, этот роковой и омерзительный пес в припадке рвения выскочил сквозь щель в изгороди. Выскочил и погиб. Голову, как я понимаю, отсекли одним ударом. Известно также, что затем, в мрачном безлюдье заснеженных лесов, когда в укромной низине охотники разожгли костер, выяснилось, что качество добычи крайне неудовлетворительное. Пес был не тощим, а наоборот, нездорово тучным, с подозрительными проплешинами на шкуре. Но убили-то его не ради шкуры. Туша большая… Ее съели… Дальнейшее – молчанье…

Молчание прерывает маленький мальчик, который с уверенностью говорит:

«Я б точно не стал есть собаку».

А его бабушка с улыбкой отвечает:

«Вероятно, ты не знаешь, что это такое – голод».

С тех пор я кое-чему научился. До поедания собак я, конечно, не дошел. Я был вскормлен легендарным зверем, которого на языке ветреных галлов именуют la vache enragée [6] Бешеная корова ( франц ). ; я питался древней солониной, я познал вкус акулы, трепанга, змеи и неподдающихся описанию блюд из безымянных ингредиентов – но не из деревенского пса из Литвы! Я хочу, чтобы по этому вопросу не было разночтений: это не я, а мой двоюродный дедушка Николас, польский дворянин, кавалер ордена Почетного легиона и т. д. в дни своей молодости съел литовскую собаку.