Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Он ступил на пристань. Одет он был только в шаровары с набивным узором из крупных желтых цветов на ядовитом синем фоне и тонкую хлопковую рубашку с коротким рукавом. Олмейер скрестил на груди голые по локоть руки. Он очевидно давно не стригся, черная волнистая прядь спадала на лоб. Я слышал о нем в Сингапуре; я слышал о нем на корабле; я слышал о нем ранним утром и поздней ночью; за завтраком и за ужином; я слышал о нем в местечке Пуло-Лаут от одного метиса, который представлялся начальником угольной шахты и производил впечатление человека вполне цивилизованного и даже прогрессивного, пока не начинал рассказывать, что работы в шахте временно прекращены, поскольку там поселились жутко свирепые духи. Я слышал о нем на острове Сулавеси, в малоизвестном порту Донгола (где встать на якорь можно не ближе чем в пятнадцати морских саженях, что, разумеется, очень неудобно), когда местный раджа явился на борт с дружеским визитом в сопровождении всего лишь двух слуг и, осушая на закате одну за другой бутылки содовой, вел светскую беседу с моим хорошим другом и командиром – капитаном К. Я точно слышал, как в оживленном разговоре на малайском его имя было отчетливо произнесено несколько раз. О да, я слышал весьма отчетливо – Олмейер, Олмейер – и видел, как капитан К. улыбается, а толстый, засаленный раджа громко смеется. Поверьте, мало кому выпадает случай увидеть, как хохочет малайский раджа. Еще я краем уха слышал имя Олмейера среди наших пассажиров – в основном странствующих торговцев с хорошей репутацией. Отгородившись узлами и коробками, они заняли все палубы и, сидя на ковриках, подушках, лоскутных одеялах и деревянных чурбаках, беседовали об островных делах. Ей-богу, и в полуночной мгле имя Олмейера доносилось до меня, когда, спустившись с мостика, я шел на корму, чтобы проверить, как лаг отстукивает свои четверть мили в великой тишине моря. Едва ли наши пассажиры говорили об Олмейере во сне, но его точно упоминали по крайней мере те двое, что не могли сомкнуть глаз и пытались заговорить бессонницу, перешептываясь в тот призрачный час. Совсем позабыть об Олмейере на борту этого судна не представлялось никакой возможности; даже крошечный пони, что был привязан к носу, но размахивал хвостом уже на камбузе к великому смущению нашего повара-китайца, и тот предназначался Олмейеру. Зачем ему понадобился пони, одному богу известно, поскольку ездить на нем он точно не мог. И тем не менее этот амбициозный, нацеленный на великие свершения человек выписывает себе пони, хотя во всем поселении, которому он ежедневно грозил, потрясая от бессилия кулаками, была только одна дорожка, по которой мог пройти пони: четверть мили, окруженные сотнями квадратных лиг девственного леса. Но кто знает? Приобретение этого балинезийского пони, возможно, было частью какого-нибудь далеко идущего плана, некоего дипломатического расчета, какой-то тактической игры. С Олмейером никогда нельзя было знать наверняка. Он руководствовался соображениями столь неочевидными, а прожекты вынашивал столь невероятные, что для любого разумного человека его логика оставалась непостижимой. Все это я узнал позже. В то утро, увидев фигуру в шароварах, движущуюся в тумане, я сказал себе: «Это он!»

Он подошел к кораблю совсем близко и поднял свое изможденное лицо – круглое и плоское. Длинная прядь черных волос падала на глаза, прикрывая тяжелый болезненный взгляд.

«Доброе утро».

«Доброе утро».

Он пристально смотрел на меня: я был новым человеком и только недавно сменил знакомого ему помощника капитана. Мне кажется, что эта перемена, как и всякое новшество, пробуждало в нем глубоко укоренившееся недоверие.

«Я вас ждал дай бог к вечеру», – бросил он с подозрением.

Я не знал, с чего бы ему огорчаться, но он был явно недоволен. Я со всей обстоятельностью рассказал ему, как капитан К., еще до темноты направив корабль на свет установленного в устье маяка, воспользовался приливом и вскоре вошел в реку, где уже ничто не мешало ему за ночь подняться вверх по течению.

«Капитан К. знает реку как свои пять пальцев», – подытожил я, стараясь навести мосты.

«Даже лучше», – ответил Олмейер.

Облокотившись на перила мостика, я смотрел на Олмейера, который угрюмо уставился под ноги. Он потоптался немного, обут он был в плетеные сандалии на толстой подошве. Утренний туман усилился. Отовсюду капало – с подъемных кранов, перил, корабельных канатов, – как будто весь мир вдруг расплакался.

Олмейер снова поднял голову и тоном человека, привыкшего к ударам злой судьбы, едва слышно произнес:

«Полагаю, ничего похожего на пони вы не привезли».

Настроившись на его минорный лад, я ответил почти шепотом, что нечто весьма напоминающее пони мы таки привезли, и как можно более мягко намекнул, что от этого «нечто» на судне ни пройти ни проехать. Мне непременно хотелось высадить пони на берег до начала разгрузки. Олмейер еще долго смотрел на меня грустным недоверчивым взглядом, будто не решаясь принять мое объяснение. Такое обреченное сомнение в благоприятном исходе любого предприятия глубоко тронуло меня, и я добавил:

«Это был не худший пассажир. Очень милый пони».

Олмейера это не воодушевило, вместо ответа он откашлялся и снова уставился себе под ноги. Тогда я попытался зайти с другой стороны.

«Ей-богу! – воскликнул я. – Вы не боитесь подхватить пневмонию или бронхит или еще что в одной-то рубашке в такой сырой туман?»

Но даже внимание к его здоровью не смогло расположить ко мне Олмейера.

«Не боюсь», – буркнул он, как бы подчеркивая, что даже этот путь избавления от жестокой судьбы ему заказан.

«Я только вышел…» – помолчав, пробормотал он.

«Что ж, раз уж вы здесь, я спущу вам пони, и вы отведете его домой. Не хочу держать его на палубе. Он там мешается».

Олмейер колебался. Я настаивал:

«А что такого? Подхватим его и высадим на причал прямо перед вами. Лучше сделать это до того, как откроют трюмы. А то этот чертенок прыгнет в люк или еще как-нибудь убьется».

«Он в узде?» – подвел черту Олмейер.

«Да, конечно». И без дальнейших разговоров я перегнулся через перила мостика и крикнул: «Серанг, спустить пони для Туана Олмейера!»

Повар поспешно захлопнул дверь в камбуз, и спустя мгновение на палубе завязалась грандиозная схватка. Пони брыкался с необыкновенной силой, калаши отскакивали в стороны, серанг надсадно выкрикивал указания. Внезапно пони вскочил на носовой люк. Его маленькие копытца страшно грохотали, он то бросался вперед, то вставал на дыбы. Необузданная его грива изумительно вздымалась, ноздри раздувались, брызги пены покрыли широкую грудку, глаза сверкали. В холке он был не выше одиннадцати ладоней. Но это был яростный, грозный, злющий, и воинственный пони. Ха! ха! – отчетливо произнес он и продолжил буйствовать и колотить копытами, пока шестнадцать крепких калашей стояли словно растерянные няньки вокруг избалованного непослушного ребенка. Он непрестанно взмахивал хвостом и выгибал прекрасную шею. Он был совершенно восхитителен, он был очаровательно капризен. В этом представлении не было и тени злонамеренности. Ни звериного оскала, ни прижатых ушей. Напротив, он навострил их воинственно и вместе с тем комично. Полнейшая разнузданность и море обаяния. Мне хотелось дать ему хлеба, сахара, моркови. Но жизнь суровая штука, и чувство долга – единственный надежный ориентир. Поэтому скрепя сердце я с высоты своего положения на мостике приказал калашам навалиться на него всем скопом.