Ирвин Шоу - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Кто-то послал кому-то письмо, — повторил муж, изучающе глядя на меня; губы его сложились в какую-то удивительную, непонятную мне улыбку. — Хочешь знать, о чем я думаю? — Джон взял меня за руку. — О том, что неплохо было бы сесть в машину, добраться до города и купить к ужину бутылочку приличного вина.

— Да. Превосходная идея!

Я вошла в дом, переоделась, и мы быстро преодолели отделявшие нас от С. пятьдесят миль, где была куплена бутылка бордо. Джон заметил, что не ожидал найти в глуши вино такого качества. Он радовался толпам прохожих на улицах, останавливался перед витринами и настаивал, чтобы я примерила увиденное в одном из магазинов милое платьице из чистого хлопка — простое, в крупную зеленую клетку.

Потом мы вернулись домой, и я приготовила ужин. Стол, как обычно, накрыли под звездами. Бордо, как сказал Джон, оказалось исключительно вкусным, и у нас, уже успевших отвыкнуть от спиртного, закружилась голова. Сидя друг напротив друга, мы беспричинно хохотали, и если бы кто-нибудь увидел нас со стороны, то вполне резонно мог бы решить, что перед ним на редкость счастливая пара».

Положив конверт в папку, Виктория закрыла ее.

Рассказ этот никогда не был опубликован. После того как одна за другой отказом ответили три редакции, она поставила на своей затее точку. Что ж, видно, издателям того времени не хватало смелости, сказала себе Виктория. Позже она начала еще пять или шесть новых очерков, но так и не закончила их. Для того чтобы стать писателем, одного желания мало, как мало одного лишь образования, пережитой несправедливости и других испытаний. Дом в конечном итоге был удачно продан; они перебрались в Лос-Анджелес.

Она бросила взгляд на фотографию мужа: притворное спокойствие на деланно значительном лице. Мысль о его смерти не вызвала сожаления в душе.

За окном по-прежнему лил дождь. Капли на стекле медленно затапливали идущий ко дну мир. Подходящий день для похорон. И для вопросов. Виктория. Победа. Победа над чем?

Какая же это любовь, если ради ее сохранения требуется заплатить столь высокую цену? Неужели среди акул могут выжить только акулы? Кем было то чудовище, что сидело под звездами в милом новеньком платьице, наслаждаясь вином и с улыбкой глядя на мужчину напротив?

В тот день светлые волосы тоже казались влажными, хотя Борден был тогда молод и еще не начал пользоваться краской.

— La barbe [236] Черт возьми ( фр .). , — поморщилась Луиза, — как ты можешь выносить эту вонь?

Скрестив ноги и опершись спиной о книжный шкаф, она сидела на полу. Из выцветших синих джинсов торчали босые ступни. Глаза ее прятались за тяжелыми, в черепаховой оправе очками, которыми она пользовалась при чтении, а перед тем, как перевернуть страницу, рука то и дело опускалась к картонной коробочке с эклерами.

Уже год почти Луиза слушала в Сорбонне курс французской литературы — хотя в настоящий момент зачитывалась «Гекльберри Финном», во французском, конечно же, переводе. Луиза говорила, что французская литература действует на нее угнетающе, ей хотелось полной грудью вдохнуть вольного воздуха просторов Миссисипи. Родом Луиза была из Сент-Луиса, и на студенческих вечеринках она часто называла Миссисипи «матерью всех вод» своей жизни. Роберта эту фразу не совсем понимала, но в душе не могла не признать, что звучала она впечатляюще: в ней чудилось нечто мистическое. Необычный эпитет, казалось, таил в себе источник самопознания. Насколько Роберта знала, в ее собственной жизни «матери всех вод» не было.

Роберта стояла у мольберта в центре большой, мрачноватой и погруженной в вечный хаос комнаты, которую она делила с Луизой уже восемь месяцев, с того дня, когда обе впервые очутились в Париже. Ей нужно было расписать холст для оформления витрины парижского магазина, избежав при этом влияния Шагала, Пикассо и Хуана Миро, влияния, накатывавшего волнами, в зависимости от настроения. Роберте было всего девятнадцать; обеспокоенная своей обостренной восприимчивостью к чужим стилям, она пыталась заставить себя вообще не смотреть на шедевры.

По-лебединому взмахнув руками, Луиза поднялась и стала с наслаждением облизывать вымазанные кремом пальцы. Затем подошла к окну, распахнула его и с шумом втянула в себя влажный воздух парижской зимы.

— Меня волнует твое здоровье, — сказала она. — Готова поспорить, если провести серьезное исследование, то окажется, что половина художников умерли от силикоза.

— Силикоз — болезнь шахтеров. Ее вызывает пыль, а в красках никакой пыли нет. — Роберта медленно водила кистью по холсту.

— Я бы подождала результатов исследования, — не уступила Луиза, высовываясь в окно: что творится там, на улице, тремя этажами ниже? — А он был бы очень даже ничего, если бы только догадался подстричься.

— У него великолепные волосы, — ответила Роберта, неимоверным усилием воли заставив себя оставаться на месте — ей тоже хотелось броситься к окну. — А потом, так сейчас ходят все парни.

— Все парни… — буркнула Луиза. Будучи на год старше подруги, она имела на своем счету два романа с французами. Оба, по ее словам, привели к катастрофическим последствиям. Последние дни Луиза была полна желчного скептицизма. — Пойдешь сегодня к нему?

— В четыре. Он обещал сводить меня на Правый берег. — Устремленный на холст взгляд Роберты сделался рассеянным: зная о том, что Ги где-то совсем рядом, работать она уже не могла.

— Сейчас всего половина, — бросив взгляд на циферблат часов, усмехнулась Луиза. — Какая преданность!

Звучавшая в голосе ирония настораживала, но Роберта не знала, что этому противопоставить. Почему бы Луизе не побеспокоиться о себе самой? Мысль о Ги разогревала кровь, возбуждала; Роберта начала мыть кисти: писать в таком состоянии все равно было невозможно.

— Что он делает? — стараясь говорить небрежно, спросила она.

— С интересом разглядывает витрину мясной лавки. У них сегодня фирменный товар. Ромштексы. По семьсот пятьдесят франков за килограмм.

Роберта ощутила легкий укол разочарования. Уж если Ги здесь, то ему следовало бы — с интересом или без такового — смотреть на ее окно.

— То, что мадам Раффат запрещает приводить сюда гостей, совершенно невыносимо, — сказала она.

Мадам Раффат, их квартирная хозяйка, жила за стеной. Это была низенькая, полная дама, любившая немыслимо тесные пояса и лифчики. Она имела отвратительную привычку без стука врываться к ним в комнату и бросать по сторонам быстрые, недоверчивые взгляды, опасаясь, по всей видимости, увидеть пятна на выцветшем и уже покрытом разводами грязи дамаске, которым были обтянуты стены, либо — о ужас! — тайком проведенного молодого человека.